Вот почему мои барышни заняли здесь столько места. Но это так, между прочим; маленькое предисловие. Я так долго не писал, что накопился миллион событий и не знаешь, откуда начать.
Начнём с дирижёрства. Ведь я в этом классе третий год, а между тем за первые два года я продирижировал три раза. В этом году я решил быть страшно энергичным, скандалить, говорить дерзости, - словом, прошибить лбом стену, но всё-таки дирижировать.
Обстоятельства благоприятствовали желанию дирижировать: собрался прекрасный оркестр, устроили очередь, словом, основания хорошие.
Когда я стал за пульт, я почувствовал себя ужасно странно. Хотя я партитуру знал хорошо и в смысле жестов знал где что делать, но я был страшно не дома, у меня не было плоскости, где я мог бы дирижировать. Черепнин сказал, что я дирижирую как мертвец, как лунатик, и наговорил кучу неприятностей. Во второй раз было лучше («менее хуже» - по словам Черепнина), но всё же плохо. Черепнин сказал, что он жалеет оркестр, когда тот играет под моим управлением.
После этого я как-то зашёл к Канкаровичу. Он уже давно зазывал меня к себе, я у него не бывал, - и вот вечерком забежал. Я спросил у него о какой-то фермате, и тут-то он мне дал целый урок, настоящий урок дирижёрских приёмов.
Передо мной открылся целый новый горизонт. Я нашёл плоскость, по которой я должен махать; я узнал массу мелочей, вроде того, что делать с левой рукой, как держать локти, как хорошенько давать раз.
Словом, я сразу стал дирижёром, и мой новый дебют нельзя было сравнить с предыдущим. Я несколько раз побывал у Канкаровича и узнал его жесты.
Тем не менее я оказался в числе обиженных юбилейным концертом. Конечно, всем восьмерым нельзя выступить в один вечер, да ещё такой парадный, - и четверо оказались избранных, а четверо обиженных. Как утешение, нам сказали, что мы будем дирижировать на ученических вечерах.
И вот шестого ноября состоялся мой первый дебют. Черепнин в меня ни на грош не верил, но дать было надо, - я дирижировал на вечере первую часть неоконченной шубертовской симфонии. На генеральной репетиции Черепнин так меня изводил, что ещё немножко и я дал бы ему по физиономии, и уже взвешивал те последствия, которые могли от этого произойти.
Но на вечере я, по словам нашего класса, «побил рекорд неожиданности». Мой номер шёл самым первым. Я явился за две минуты. Я по теории решил, что при выходе на эстраду, независимо от настроения, полезно выпивать стакан воды. Решил испытать на практике. Выпил воду и вышел. Поднял палочку и был очень доволен, что она у меня не дрожит. Начал. Когда я выступал, то, вероятно, я был единственным человеком, который надеялся на удачный исход. А сошло прекрасно. Черепнин меня встретил после симфонии с распростёртыми объятиями и сказал, что Глазунов тоже очень доволен. Но хитрый Сашка{21}, хотя я ему и постарался попасться на глаза, ничего мне не сказал. Должно быть, чтобы не баловать.
Теперь мне поручено с хором разучивать номер из «Опричников»{22}. Дело в том, что у нас по пятницам собирают хор из пианисток, учат с ними какую-нибудь вещь и исполняют потом на ученическом вечере. Первый раз это сделал Штейман, теперь должен сделать я.
Это занятно - учить с ними. Хор довольно большой, девиц - человек с полсотни. Тут же в Малом зале сидят Черепнин и классная дама, а потому девицы ведут себя послушно и учение идёт скоро и легко. Среди них чуть-ли не все мои знакомые.
Так что дирижёрство налаживается и обещает. С Есиповой мы ладим. Говорят, что я очень быстро схватываю её указания, и потому она благосклонно на меня поглядывает.
Однажды, уходя из класса, слышу - она зовёт:
- Прокофьев!
Подхожу.
- Когда же вы мне сыграете ваши сочинения?
- Анна Николаевна, я не знал, интересуют ли вас они.
Она кивнула головой.
- Да кроме того, я принуждён их играть как композитор, а не как пианист.
- Ничего, играйте как композитор.