Штембер, Боря и я записались в гимнастическое общество «Сокол».
Моя мама уже давно добивалась от меня поступления в «Сокол», находя необходимость физического развития. Я упирался: было некогда и лень. Но в августе, в Сонцовке, Д.Д.Сонцову удалось доказать мне, насколько необходима гимнастика и насколько бодрей будешь себя после этого чувствовать. Тут он попал мне в жилку, ибо самое ужасное для меня, это когда я начинаю киснуть или недостаточно бодро себя чувствовать. А это иногда случается со мной, вследствие ли моего быстрого роста в последние годы или по каким-либо другим причинам, но только я ненавижу киснуть. Чем я бодрей, тем я счастливей. Идеал бодрости, по-моему, - муха в солнечный день.
Это смешно, но я часто об этом думаю, глядя на них летом. Вот она, настоящая жизненность, а не вялое прозябание.
Я был очень доволен, когда мне удалось, приехав теперь в Петербург, склонить к тому же Захарова с Мясковским. Положим, Колечка скоро отвалился, а в «Сокол» поступил помимо нас Штембер, так что три представителя есиповского класса вдруг ввалились в это учреждение.
Штембер - юноша лет двадцати, некрасивый, очень серьёзный, скромный, но весьма независимый, симпатичный малый, хотя и не без оговорки. «Соколом» увлечён неимоверно. Словом, втроём нам очень весело, и я тоже увлечён «Соколом».
Я думаю, что человека к жизни привязывает не столько счастье, сколько несчастье. Иначе: человек, испытывая несчастье, начинает дорого ценить счастье.
Отсюда параллель: если два человека не только живут всегда в ладах, но иногда и ссорятся, то через это они гораздо больше оценивают друг друга. Конечно, если ссора не переходит границы.
С Тоней Рудавской мы в последние дни невероятно часто грызёмся. Но зато как-то и больше дорожим друг другом. Может, это мне так кажется.
Вчера мы были на первом ученическом вечере этого сезона. Играл Штембер «Балладу» Шопена (хуже, чем я ожидал). Кроме того, должны были играть Борщ и Ганзен (последняя - Mephisto-Walzer!), но почему-то обе уклонились.
На этом вечере мы здорово разругались с Антошей.
Программа была бесцветная и страшно нудная; я стал упрашивать Антошу пойти гулять или просто потолкаться по Консерватории: в душном зале да в шумном фойе не сиделось, да было и приятно побыть с Тоней вдвоём. Она упёрлась, я стал упрашивать, она упорно отказывалась. Я всё же настаивал на своём, пока она не извелась и не надулась. Когда мы затем уже сидели на балконе и якобы слушали музыку, я сказал ей, что я знаю - мне надо сейчас встать и уйти, это лучшее, что я могу сделать, и всякий бы на моём месте сделал бы это, но у меня не хватает на это силы воли, потому что я не знаю - покинь я сейчас Тоню, и не скоро я опять её увижу, а мне было бы слишком скучно долго не видеть её. Я это сказал очень серьёзно, и именно эта серьёзность тронула Тоньку.
- Серёжа, я больше не сержусь на вас нисколько, - сказала она.
Мы тихонько пожали друг другу руки.
Насколько сердито мы ссорились, настолько любовно мы помирились.
Сегодня она обещала позвонить мне по телефону и сказать, поедем ли мы завтра в Павловск (опять моя фантазия), но не позвонила: видно, не решается на фантазию.
Девятого ноября Штейман сообщил мне. что по случаю смерти Льва Николаевича Толстого у нас образовалась комиссия по устройству стипендии имени Толстого. А на фонд для этой стипендии комиссия решила повернуть доход с какого- нибудь ученического спектакля или устроить концерт учащихся в Большом зале. Вывод: нам, дирижёрам, надо ревностно поддержать эту мысль и устроить концерт, где мы могли бы выступить.
Я сейчас же сообразил, что мне, пожалуй, удастся поставить «Сны», которые Черепнин и без того уже обещал сыграть, и, кроме того, сыграть Сонату - это было бы совсем шикарно.
Мы с Штейманом начали действовать.
Возни было много. Слишком уж много разных элементов участвовало в устройстве концерта. Комиссия должна была гарантировать сбор и распространение билетов. Мы - составить программу. Черепнин - скрепить её. Глазунов - утвердить. Джиаргули - дать зал и добиться разрешения у градоначальника. Габель должен назначить певца. Ауэр - скрипача. Чёрт знает! Причём каждый преследовал свои выгоды и гнул в свою сторону. Штейман хотел непременно Марш из «Гибели Богов», якобы, для Толстого. Я старался провести свои сочинения. Комиссия хотела, чтобы крупно стояло на программе, что концерт в память Толстого. Джиаргули протестовал, потому что градоначальник из-за беспорядков не пропустит программу. Мы хотели концерт поскорей, пока у всех желание горячо. Черепнин оттягивал, чтобы иметь побольше репетиций. Глазунов, напротив, торопил, так как ехал двадцать четвёртого в Москву. А Джиаргули медлил, говоря, что надо время на разрешение да на напечатание билетов.