Перед «Снами» играла Леночка Гофман solo и оркестр наполовину разбежался, так что его собрали несколько минут перед тем, как мне выйти. Пришёл Захаров, поинтервьюировал меня, поцеловал и ушёл. Выскочил Черепнин, говоря, что оркестр надо настроить прежде чем играть, а то он совсем не строит. Перед самым выходом я почувствовал неприятную нервность, но, едва вышел на эстраду, как забыл о ней: было много дела: Василий поправлял мне пюпитр, на котором лампочка мешала ворочать фолианты, на которых были начертаны «Сны»; а я внимательно изучал расположение оркестра, ибо на репетициях эстрада не была поставлена, он сидел на сцене Большого зала и был расположен совсем иначе.
Пьеса пошла гладко. Раза два я, положим, махнул не вполне уверенно, да раза два слышал, как намазал фагот, но, когда я под аплодисменты и пожав руку концертмейстеру, уходил с эстрады, у меня осталось впечатление, что сыграл оркестр с большим настроением. Это впечатление теперь постушевалось, так как многие возразили, что оркестр ужасно врал.
После моего номера наступил антракт. Ко мне подходило много публики, Тонька в том числе, которая и осталась со мной во втором отделении.
Глазунов, на мой вопрос о «Снах», промурчал:
- Мутно... мутно... и потом, когда на до-мажорном трезвучии ми-мажорное... тоже мутно...
Где у меня ми-мажорное трезвучие на до-мажорном, я так и не мог вспомнить. Мясковский, тот объяснил это так: у меня есть ми-мажор на басовой ноте до, вот кто-нибудь и взял соль-бекар вместо соль-диез, и получился ми-мажор на до-мажоре.
Началось второе отделение. Тоня осталась со мною, и мы просидели на диване за колоннадой вокруг главной лестницы, слушая, как из зала долетали кусочки фортиссимо из исполняемых «Прелюдий» Листа. Когда осталось восемь тактов до конца, я, отсчитывая их к концу, «восемь... семь... шесть... пять...», отправился к артистической, предварительно расцеловавшись с Тоней. Я был более чем спокоен и очень уверен за Сонату.
Последний, кто подошёл ко мне, был Макс Шмидтгоф.
- Мой совет вам, играйте посильнее, а то может глухо звучать. - сказал он.
Я вышел на эстраду. Рояль был хороший. Но почему-то не было обычной табуретки перед ним, а стоял обыкновенный скверный стул. Да такой низкий, что мне казалось, будто клавиатура была примерно на высоте обеденного стола...
Я помнил завет Макса, да сразу-то и мне показалось, что рояль звучит глухо. Впрочем, опасение оказалось излишним и грома было достаточно. Соната сошла очень хорошо. Много хлопали и вызывали. За кулисами встретил меня Дешевов, затем Мясковский с beau-frère'ом{42}, очень доволен был Черепнин. Глазунов хлопал, но я его после не видал и не интервьюировал.
После концерта меня окружила толпа, Лидуся и Зорюся (премилые девочки), Голубовская, Серёжа Себряков с Надей и прочие.
Распростившись со всеми, я пошёл провожать Тотошку. Мы то шли пешком, то ехали в трамвае, целовались в пустынных переулках Петербургской стороны и к половине первого добрались до её жилища.
Дома я объявил, что заходил к Штейману. Домашние оказались очень довольны моим дебютом и радостно поздравляли меня.
В три часа я лёг спать.
На другой день, когда мы опять возвращались с концерта Кусевицкого и уселись на скамейке где-то за Троицким мостом, я спросил её:
- А любишь ли ты меня хоть немножко?
Тонька покраснела и сказала, улыбнувшись:
- Ишь какие вещи он стал у меня спрашивать...
- Я спросил тебя потому, что ты в твоих письмах подписывалась «любящая тебя»...
- Я всегда правду пишу.
- Ну ладно, ладно... Я ведь всё равно не верю.
Мы привыкли с нею друг другу не верить.
Глаголева выходит замуж. Как-то в ноябре она пригласила к себе всех своих поклонников, и во время ужина мать объявила об её помолвке. Вся аудитория встретила это объявление гробовым молчанием и только родственники одиноко поддержали тост матери. Инцидент - вполне в Лёсечкином стиле. Меня она приглашала на этот ужин, но я поленился и не пошёл. И хорошо сделал.
Жених её, инженер Владимирский, человек умный, настойчивый, с большим характером, но ничем не замечательный. Меня удивляло, насколько безропотно он переносил все чудовищные капризы Лёсечки, которые подчас переходили всякие границы. Так играть, как играла с ним Глаголева, даже бессовестно.