Что она выходила за Владимирского, было вполне естественно, к тому дело и клонилось, хотя я и не думал, что оно доклонится до конца, и был несколько разочарован, что Лёсенька делает такую... не то чтобы плохую, но неинтересную партию.
Декабрь месяц вышел каким-то корявым. Ужасно тошнотно болеть и даже не то чтобы болеть, а просто прибаливать и высиживать дома. Так я сидел с седьмого по четырнадцатое, и теперь с двадцатого опять засел. На этот раз вскочил на затылке фурункул, да вырос такой большой, что приходится ходить на перевязку в папину больницу, и благодаря этому вся шея и голова перебинтована повязками, как будто мне, по крайней мере, размозжили череп. Но как ни так, а говорят, что целую неделю придётся провозиться с этой пакостью. Я растёр её себе крахмальным воротничком, усиленно посещая три вечера подряд журфиксы{43} Озаровских, Оссовских и Рузских. У Оссовских объявлены через субботу журфиксы, и я на них настоятельно приглашен, чем очень доволен, ибо у них собирается преинтересное общество. Был у них два раза. Встретил Лядова - это первый раз на частной почве. Mme Оссовская даже справилась у меня, встретив меня в передней:
- У нас Лядов. Вы как?
Я успокоил её, и мы с моим врагом Лядовым даже не без увлечения толковали о шахматах. Там же был и Черепнин, его же встретил и у Рузских. Оказывается, что очаровательный Черепнин с пеной у рта сражается за мои сочинения и доказывает всем о наличности у меня огромного таланта. Положительно, из заядлого врага он превращается в заядлого друга. Так-то так, но мои музыкальные дела за последнее время не хотят вытанцовываться. Купер в Москве заткнулся и молчит. А Юргенсон, несмотря на настоятельное письмо С.И.Танеева, отказался печатать мои первые два опуса. Этого я никак не ожидал. Пока не унываю, но не знаю, куда теперь удариться, хотя знакомств и немало.
Шестнадцатого играл на вечере Современной Музыки, которые снова возобновились. Играл три этюда: d, е и с. Играл с эффектом, хотя, на строгий суд, не так корректно, как в ноябре Сонату. Этюды и я имели успех и пробудили публику, которая к остальным номерам программы относилась сонно, не исключая и двух хороших романсов Мясковского, помещённых со мной рядом. Критика и знакомые музыканты весьма горячо похвалили меня.
На концерте был и Моролёв. Моролёв! Гм... вот чудо-то, вдруг приехал в Петербург. Я ахнул, когда он без предупреждения ворвался в мою комнату. Как на зло, мне всё время нездоровилось, и я даже не сделал с ним ни одного выезда, хотя он чуть ли не две недели прожил в Петербурге. Ужасный он мужлан, а всё же большой и глубокий музыкант, и пребольшущий мой друг.
Анна Николаевна Есипова про мою Сонату Ор.1, ту самую, про которую она год назад говорила, что это «хорошая музыка», теперь объявила, что музыки в ней нет. А когда Борюся сыграл ей в классе мой Гавот, ему посвящённый, невинный ге-мольный гавотик, она сделала гримасу и проговорила Захарову:
- Неужели у вас нет для репертуара вещей интересней, чем вещи Прокофьева?
- Вам, Анна Николаевна, не нравится?
Вторая гримаса была ответом. Как видно, мой композиторский облик принял в её глазах чудовищный вид. Бог с ней! Хотя, конечно, было бы лучше, если бы он принял вид ангельский...
Я как-то принёс ей в класс 2-ю Сонату Глазунова. Премилая соната, ничуть не хуже первой и даже самостоятельней её. А между тем, насколько №1 известна, настолько вторая забита и забыта. Анна Николаевна устроила сначала головомойку за «экзотическую» вещь, но выслушала сонату, а потом объявила, что этакую гадость можно было совсем не сочинять. Я ответил спокойно:
- К сожалению, Анна Николаевна, Глазунов никогда с первого раза не нравится...
Камушек был острый, и Есипова поспешила возразить:
- Я её совсем не первый раз слушала, у меня её играли и такой-то, и такая-то. Вы мне теперь приносите Бетховена да Шумана!
Мне хотелось выяснить, что такое Тоня Рудавская?
Тоня Рудавская очень красива. Напрасно Захаров говорил, что она обыкновенная хорошенькая барышня. Красота Тони Рудавской выше такого определения. Красота у неё постоянная: иной раз хуже, иной раз лучше, но в любой момент Тоня Рудавская хороша собой. Со своею красотой она не носится, не кокетничает ею и не применяет её как оружие для повиновения. Кокетство у Тони Рудавской вовсе отсутствует, даже в ущерб для неё самой. Дома её содержат весьма строго, особенно отец. Она из хорошей семьи и воспитана хорошо. Особенно яркого или ясного ума в ней нет, она такова, как все.