Я приносил два раза Грига на урок, учил его, но вся душа моя лежала к Листу. Пришёл конец марта и вдруг мне Грига сменили на Листа! Я обрадовался до сумасшествия. Вот теперь я уже совсем иначе сел за работу. Я говорил Анне Николаевне, что предэкзаменационную работу я считаю самой производительной в году, здесь вещи доводятся до полного совершенства, и во время этой работы я наиболее двигаю себя вперёд, а потому дорого, чтобы вещь была интересная, трудная и чтоб она была по сердцу.
Однако Анне Николаевне не особенно нравилось, что я играю сонату Листа, а тут случился инцидент, из-за которого чуть-чуть совсем не произошла размолвка. Подкладкой было то, что как раз перед тем оканчивавшая Леночка Гофман играла на экзамене программу, частью хорошо, частью так себе, и я довольно беззастенчиво продёрнул то, что было сыграно так себе, в присутствии некоторых приближённых к Анне Николаевне лиц, вроде Швейгер, Калантаровой. Анна Николаевна рассердилась на это ужасно. Как раз я прихожу к ней с просьбой. А дело в том, что на возобновившихся Вечерах современной музыки я должен был играть мой большой с-moll'ный этюд, «Шутку», «Марш» и «Призрак». Требовалось разрешение Анны Николаевны. Она никогда ничего против не имела, и я пришёл за разрешением в самый последний день. Это было в Консерватории, во время урока, только не нашей группы. На мою просьбу Анна Николаевна ответила, что играть на этом концерте она мне не разрешает. Почему?! Потому что концерт платный, кроме того, я только и забочусь, чтобы выступать где-нибудь, а между тем успехов не делаю, только других критикую, лучше бы сам к себе был построже, во всяком же случае в Консерватории, кроме Есиповой, профессоров много, и я волен выбирать себе любого. И ушла на урок.
Положение моё было отвратительное. Программа была уже напечатана; кроме того, я должен был не только играть, но и аккомпанировать, а стало быть, своим отсутствием подводил бы и других. Я решил дождаться перерыва урока и ещё раз поговорить с Есиповой. Я провёл пару скверных часов ожидания. Хуже всего, что теперь она могла меня с места оборвать: «Я вам сказала? Что-ж вы пристаёте!».
Но Анна Николаевна снисходительно выслушала мою отчаянную аргументацию, а затем стала отчитывать меня за то, что я всех критикую, всех пробираю, что я не имею права на это и т.д. Я охотно слушал её и думал, что коли меня за это пробирают, то значит ещё не совсем крест надо мной поставлен. Я терпеливо дослушал всё до конца и тогда спросил: можно ли мне всё-таки на концерте играть?
Анна Николаевна сказала:
- Играть вам я не разрешаю. Но если вы будете играть, то я никаких неприятностей не буду вам делать.
- Анна Николаевна, извините пожалуйста, но мне не... не вполне ясно, как мне вас понять...
- Играйте, - сказала Анна Николаевна. - но только вы будете играть противно моему разрешению.
Я поклонился и ушёл, недоумевая. Подумал и решил играть.
Кроме моих четырёх пьес, я должен был ещё исполнить фортепианные произведения Schönberg'a, нового венского композитора. Когда эти произведения недели три назад появились на пюпитре у Нурока, то все мы пришли в ужас, недоумение и отвращение от безобразного отсутствия музыки в этой бессмысленной фальши. Кроме того, в них едва можно было разобраться вследствие огромного количества нот и знаков, и вот все пианисты Вечеров современной музыки стали один за другим отказываться исполнять Schönberg'a: Николаев, я, Медем, Рихтер. Обойдя всех, Нурок опять обратился ко мне и убедил меня следующим доводом: так как задача Вечеров современной музыки состоит в том, чтобы показывать публике новинки, обратившие на себя внимание за границей или в России, то они должны показать и сочинения Schönberg'a, не рассуждая об их качествах, но вследствие того, что они наделали много шума в Вене. Я согласился сыграть две пьесы. Кроме того, было прямо-таки любопытно взяться за них. При полном отсутствии музыки в них было подобие намёков на какое-то настроение. Я решил вывести их на этом настроении.
Я просил поместить в программе сначала мои сочинения, а потом пьесы Schönberg'a, потому что боялся, что Schönberg произведёт скандал. Но Нурок перепутал и пришлось играть наоборот. Перед выходом он спросил меня, как я думаю, какое впечатление произведёт Schönberg на публику? Я ответил:
- Ручаюсь вам, что в продолжение двух минут публика будет его слушать за настоящую музыку...
Выйдя на эстраду, я громко объявил: