- Сочинения Schönberg'a, - дабы их, храни Бог, не приняли за мои (до сих пор я выступал на Вечерах современной музыки только как автор-исполнитель).
Когда я заиграл, то публика стала слушать очень внимательно, как «настоящую музыку». Действительно, мне удалось создать в начале пьесы какое-то выдержанно-мрачное настроение с оттенком дикости и жалобы. Так длилось две страницы. В зале кто-то засмеялся. Потом ещё и ещё. Поднялся шум. Вторая пьеса была короткая и громкая, и заглушила шумы в зале. Но когда я её кончил, в зале стоял страшенный гам и хохот. Единственно, что немного спасло Schönberg'a, это мой серьёзный вид и внимание, с которым я его играл. И странная вещь, я так прислушался к его фальши, что перестал чувствовать её, и пьесы казались мне самыми благонамеренными; даже если бы какой фальшивый аккорд подменили консонирующим, то именно этот консонанс показался бы мне фальшью.
Итак, под хохот публики я удалился с эстрады. И когда я уже подходил к двери, в зале вдруг захлопали, оценив моё серьёзное исполнение. Я с благодарностью поклонился. Зато едва я спустился с эстрады, как меня с бурным восторгом окружила толпа главных организаторов-современников. Моё исполнение произвело среди них сенсацию; они никак не ожидали, что из этих пьес, в которых ни у кого из них не хватало терпения разобраться в трёх тактах, можно сделать что-то такое, что слушалось за самую «настоящую» музыку.
Через несколько номеров после Schönberg'a я играл мои сочинения. Играл я очень недурно, особенно трудный третий Этюд, и имел успех у публики; меня вызывали. В антракте все музыканты очень хвалили мои сочинения и их исполнение, а про Schönberg'a улыбались и жали плечами.
На другой день я с большим трепетом пошёл на урок к Анне Николаевне. Но она ни словом не обмолвилась о моём выступлении, и всё обошлось благополучно. Я усердно принялся за сонату Листа. И, странное дело: пока оставался месяц до экзамена, казалось, что это ещё так нескоро, а когда осталось три недели, то экзамен очутился вдруг на носу. Анна Николаевна не сделала мне никаких указаний при изучении сонаты, так что выучил я её совершенно самостоятельно. Чем дальше, тем соната шла лучше, а главное, уж очень много было пылу. На генеральной репетиции в Малом зале я сыграл её совсем хорошо, только немножко много сопел и немного утрировал ff. Мне на это справедливо возражали, что сильное ff хорошо, но не в той степени, когда оно становится неприятным.
Настало четвёртое мая, день экзамена, как раз в тот же день, что и в прошлом году. Только в этом году играло двадцать четыре человека и все в один день. Я был поставлен одиннадцатым номером, номер не высокий, но дело в том, что я заключал первое отделение, причём заключал целую плеяду очень недурных мальчишек, именно: Ахрона, Шмаевского, Штембера и Виноградова. Такое расположение очень мне польстило.
Перед игрой я волновался мало, меньше, чем предполагал. А сев за рояль, на эстраде с приятностью почувствовал, что совсем спокоен и владею собой. Игра пошла хорошо. Я чувствовал, что играю интересную вещь. В фуге я боялся сбиться и заранее приготовил несколько мест, куда бы можно было скакнуть, если сойду с рельс. Но я благополучно миновал всю фугу и, когда она кончилась, взял и сбился. Но я ни капли не потерялся, промодулировал в стиле исполняемой музыки и вышел на чистую дорогу. В репризе я опять сбился, но на этот раз так удачно и так стильно подошёл к следующему музыкальному периоду, что кроме удовольствия это ничего не доставило, а в публике - ручаюсь - никто ничего не заметил. Когда я кончил мою двадцатипятиминутную сонатищу и под солидные аплодисменты ушёл с эстрады, в зале сделали антракт. Моё возвращение с эстрады в публику было чрезвычайно триумфально. Меня поздравляли и мне удивлялись; по порядку: Штембер, Рудавская, Мясковский, Ганзен, родственники (шесть человек), Голубовская. Эта осталась особенно у меня в памяти. Есипова очень похвалила, Ильин, конечно, Глазунов тоже похвалил, но нашёл, что я слишком скоро играл фугу, а что сбился - это ничего, это даже хорошо, что нашёлся. (Курьёз: мама лицом к лицу столкнулась с Есиповой, отрекомендовалась ей и в лестных выражениях поблагодарила её за меня. Анна Николаевна протянула лапку (левую) и сказала: «Он делает успехи, я им очень довольна». Гм!... То ли Анна Николаевна говорила месяц тому назад).
Итак, экзамен ничего не оставил желать лучшего: прекрасно задуманный план оказался прекрасно выполненным. Но тут ждало меня разочарование. Когда классная дама прочла отметки, то оказалось, что из двадцати четырёх отметок: двенадцать было 5+ (Захаров, Штембер, Зейлигер. Берлин, Кузнецова, Дубянский, Бенуа, Лившиц и прочие). Я же получил простые «пять». Почему? Не знаю. Это испортило мне всю последующую прогулку с дюжиной учеников и учениц в ресторан и в Аквариум. Впрочем, ещё в более худшем положении оказался Боровский, который рассуждал перед выходом: «Интересно, получу ли я 5++ или просто 5+?», и получивший столько же, сколько и я. Впрочем, я скоро послал к чёрту мою отметку, решил, что в Консерватории ничего не понимают, как вдруг Есипова, очень благоволившая ко мне после экзамена, как-то обмолвилась: «Ваша пятёрка с крестом...»