Выбрать главу

Меж тем поэтический мир Левитанского безусловно един, но единство это (позволяющее распознать автора и во внешне несхожих стихотворениях, больше того – при сквозном чтении отзывающееся некоторой монотонией) обеспечено постоянным взвимопроницанием двух противоноправленных эмоциональных комплексов.

На одном полюсе то, что всего лучше передает расхожее словосочетание «тихий ужас». Именно тихий, обволакивающий, теперь (когда позади остались чудовищная война и годы глухих мытарств, столько разрывов и столько потерь!) словно бы из ничего рождающийся, но от того не менее угрожающий и властный.

Ночью проснулся от резкого крика «Спасите!».

Сел и прислушался. Тихо в квартире и сонно.

Спали спокойно мои малолетние чада,

милые чада, мои малолетние дщери.

Что же случилось? Да нет, ничего не случилось.

Все хорошо, мои милые. Спите спокойно.

Да не разбудит однажды и вас среди ночи

тщетно молящий о помощи голос отцовский.

Да не почудится вам, что и вы виноваты,

если порою мне в жизни бывало несладко,

если мне так одиноко бывало на свете,

если хотелось мне криком кричать

временами.

На другом полюсе – истовая благодарность и привязанность к однажды и ненадолго данной тебе жизни, о которых идет речь в позднем (как и цитированные выше стихи о ночном крике) «Послании юным друзьям».

Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна,

даже когда трудна и когда опасна,

даже когда несносна, почти ужасна —

жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

Как я цеплялся жадно за каждый кустик!

Как я ногтями в землю впивался эту!

Нет, повторял в беспамятстве, не поеду!

Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!

Да, говорю, прекрасна и бесподобна,

как там ни своевольна и ни строптива —

ибо к тому же знаю весьма подробно,

что собой представляет альтернатива…

Небо багрово-красно перед восходом.

Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.

Здравствуй, мой друг воробушек,

с Новым годом!

Холодно, братец, а все равно – прекрасно!

Логически примирить эти два чувства невозможно (учителем жизни Левитанский не был и быть не хотел). Можно слить их в колдовском плетении словес, в умиленном воспроизведении пригрезившейся музыки, в меланхолических повторах ласковых созвучий – и так приблизиться к единственно желанному чуду, остановить вечно ускользающее мгновенье.

Музыка моя, слова,

их склоненье, их спряженье,

их внезапное сближенье,

тайный код, обнаруженье

их единства и родства…

музыка моя, слова,

ах, как музыка играет,

только сердце замирает

и кружится голова —

синь, синица, синева.

...

22 января

P. S. Пятью годами раньше я уже писал о Левитанском («Вышел зайчик погулять» – статья включена в мою книгу «Памятные даты. От Гаврилы Державина до Юрия Давыдова» – М., 2002). Прошу прощения за практически неизбежные в таких случаях повторы.

Подобный своему чудесному герою

К двухсотсемидесятипятилетю Пьера Огюстена Карона де Бомарше. 24 января 1732 – 18 мая 1799

Сын парижского часовщика не получил увековечившую его фамилию при рождении. Пьер Огюстен Карон прикупил дворянское прозванье «де Бомарше» взрослым человеком, и это было далеко не самым ярким событием в его экстравагантной жизни. Приключения начались с того, что пошедший по отцовской стезе юноша усовершенствовал часовой механизм. Многославный мастер присвоил его открытие, но сильно промахнулся – изобретатель защитил свой приоритет письмом в журнал, доказав, что пером он владеет не хуже, чем пинцетом и отверткой. Разбирательство было шумным. В итоге выигравший дело Карон удостоился аудиенции у самого Людовика XV и, сумев очаровать старого короля, не только получил высочайший заказ, но и стал своим человеком при дворе.