В "Робинзоне Крузо" предприимчивая, энергичная личность оказывается предоставленной самой себе на необитаемом острове; она вырвана из общественных связей, лишена благ цивилизации, но также и ее социальных конфликтов.
В "Радостях и горестях Молль Флендерс" личность примерно того же типа, но вынужденная существовать и действовать в обществе, с его подчас безжалостными законами. Робинзону, пребывающему на острове, долгое время не приходится делать выбор между добром и злом, нравственным и безнравственным поступком, материальным преуспеянием и духовным падением. Молль постоянно сталкивается с этой дилеммой.
Казалось бы, в "Дневнике" перед нами иная художественная структура: здесь нет даже центрального героя - повествователь, скрывшийся под таинственными инициалами "Г. Ф.", скорее хроникер, чем главный участник событий. И все же Дефо - уже в новом аспекте - занят все той же излюбленной своей поверкой человеческой природы в предельных обстоятельствах. Только здесь "подопытным кроликом" выступает не отдельная личность - незадачливый негоциант, занесенный бурей на необитаемый остров, или воровка Молль, или куртизанка Роксана. В центре внимания - собирательный образ лондонцев, причем и как скопище отдельных индивидов, и - что для Дефо особенно важно как слаженный социальный организм.
Дотошный и обстоятельный повествователь рассматривает во всевозможных аспектах поведение отдельных личностей и представителей определенных социальных групп, корпораций, сословий: городской бедноты, торговцев, ремесленников, моряков, врачей, духовенства, чиновников, городских властей, двора... Исследуются все градации человеческого страха и отчаяния: первоначальная паника и повальное бегство из города; всеобщая настороженность и подозрительность; покаянные настроения, охватившие большинство горожан; отказ от мелочных предубеждений и религиозных предрассудков перед лицом общего бедствия; отупение и равнодушие отчаяния во время пика эпидемии, когда люди, изверившись, решают, что спасения нет, и перестают беречься; наконец, бурное, а подчас и безрассудное проявление радости при первых же известиях о спаде эпидемии, стоившее многим жизни тогда, когда главная опасность уже миновала.
Как ведут себя люди перед лицом стихийного бедствия? Дефо интересует уже не индивидуальная, а коллективная психология, психология толпы, столкнувшейся с безликим и грозным врагом. А также способность государства как социального аппарата бороться с общенародной бедой - это тоже не в последнюю очередь занимает Дефо.
Немало волнует автора и вопрос, какими вышли люди из этого страшного испытания: огрубели душевно от пережитых бедствий и понесенных утрат или же, наоборот, стали более сострадательны к ближним, памятуя об эфемерности земного существования и о незримом присутствии карающей длани Господней?
Однако все эти вопросы не столько декларативно обсуждаются, сколько возникают невольно, порожденные рассказами о множестве людских судеб. Перед читателем мелькает калейдоскоп сценок человеческого поведения - иногда это лишь мимолетная зарисовка, иногда более обстоятельное изложение с упоминанием предыстории персонажа и его дальнейшей судьбы, выходящей за рамки Чумного Года. Мать, решившаяся ума после скоропостижной кончины единственной дочери; лодочник, самоотверженно заботящийся о своей заболевшей семье; молодой купец, сам принимающий роды у смертельно больной жены, потому что в городе невозможно найти повитуху, и многие другие примеры бескорыстной любви, благородства, самопожертвования... Но есть и лекари-шарлатаны, бессовестно вымогающие у бедняков последние их сбережения на заведомо бесполезные и даже вредоносные снадобья против чумы, и безжалостные сиделки, измывающиеся над беспомощными больными, и незадачливые воришки, которые промышляют в зараженных домах и подчас становятся жертвами собственной алчности, и горожане, бегущие из запертых домов и оставляющие ближайших родственников умирать в полном одиночестве... Словом, в небольшой по объему книге перед читателем предстает как бы вся "человеческая комедия" множество судеб, множество жизненных и нравственных ситуаций...
Любопытно, что два века спустя тему сопротивления общества теперь уже социальной заразе, на сходном материале, будет решать Альбер Камю, избравший эпиграфом к своей "Чуме" строки из Дефо. По той же модели, впервые предложенной в "Дневнике", - утверждают некоторые английские исследователи построены и романы Г. Уэллса, повествующие о сопротивлении общества глобальному стихийному бедствию.
То, что "Чума" или "Война миров" - романы, хотя в каком-то смысле "романы без героя", ни у кого не вызывает сомнения. С "Дневником Чумного Года" сложнее: долгое время шли даже споры о том, художественное это произведение или исторический очерк {Отразилось это и в произвольном варьировании названия произведения в XVIII-XIX веках - в некоторых изданиях ему давали название: "История лондонской чумы" или "История Великой лондонской чумы 1665 года", что заранее задавало отношение к нему как к историческому сочинению.}. Над этим вопросом размышлял еще Вальтер Скотт, сказавший про "Дневник": "Удивительное, ни на что не похожее сочинение - и роман, и исторический труд" {W. Scott on Defoe's Life and Works // Defoe. The Critical Heritage. Lad.. 1972. P. 66.}.
Продолжаются эти дискуссии и в нашем столетии. Так, американский исследователь Уотсон Николсон, автор фундаментального труда об историко-литературных источниках "Дневника", пытался доказать, что перед нами не художественное, а историческое сочинение на основании "той простой истины, что в "Дневнике" нет ни одного существенного утверждения, которое не было бы основано на историческом факте" {Nicholson W. The Historical Sources of Defoe's Journal of the Plague Ycar. Boston, 1919. P. 3.}. Исследователь исходил из спорной посылки, что роман должен опираться на вымысел.
Гораздо тоньше оценил эстетику Дефо Энтони Берджесс, известный английский писатель и литературовед: "Его романы слишком совершенны, чтобы быть похожими на романы; они воспринимаются как кусок реальной жизни. Искусство слишком глубоко запрятано, чтобы быть похожим на искусство, и поэтому искусство Дефо часто не принимают в расчет" {Burgess A. Introduction to: D. Defoe. A Journal of the Plague Year. Penguin Books, 1976. P. 7.}.
Дефо и сам не стремился, чтобы его книги считали романами. В предисловиях к "Робинзону Крузо" и "Молль Флендерс" он истово убеждал читателя: перед ним не вымысел, а документ - подлинные мемуары. А для "Дневника Чумного Года" и предисловия не понадобилось: даже современник Дефо доктор Мид, автор "Кратких рассуждений о чумной заразе", воспринял "Дневник" как подлинное историческое свидетельство времен Великой лондонской чумы.
Одна из главнейших черт повествовательной манеры Дефо - достоверность, правдоподобие. О чем бы он ни писал, даже об опыте общения с привидениями, он стремился к созданию эффекта максимального правдоподобия. После публикации "Правдивого сообщения о появлении призрака некоей миссис Виль" (1705) многие уверовали в возможность общения с потусторонним миром. "Мемуары кавалера" (1720) - как и "Дневник Чумного Года", о чем говорилось выше, - даже некоторые искушенные литераторы воспринимали как подлинный исторический документ, созданный очевидцем событий.
В стремлении имитировать подлинность Дефо не оригинален: интерес к факту, а не к вымыслу - характерная тенденция эпохи, переросшей рыцарские романы и требовавшей повествований о себе самой. Угадывая эту тенденцию, еще предшественница Дефо Афра Бен в предисловии к роману "Оруноко, или Царственный раб" заверяла читателей: "Предлагая историю этого раба, я не намерена занимать читателей похождениями вымышленного героя, жизнью и судьбой которого фантазия распоряжается по воле поэта; и, рассказывая правду, не собираюсь украшать ее происшествиями, за исключением тех, которые действительно имели место..." Однако на деле ее роман полон самых неправдоподобных совпадений и приключений. А вот Дефо удалось не просто декларировать достоверность, но и создать ее иллюзию, неотразимость которой действует и поныне.