Я растерялся и ушел, уверенный, что она меня не поймет. Нет, к счастью! А ее муж Владимир Соловьев написал первые рецензии о моих повестях. Это были не ортодоксальные редактор и критик, а из будущих диссидентов, вскоре уехавших в США. По тем временам даже название моей первой повести должны были изменить, а "соблазнительные" места исключить, поскольку моя проза была сплошная любовная лирика.
Иллюстрации.
Кремль. Голос Москвы я слышал с младенческих лет, и она была рядом. Классическая музыка у меня с детства на слуху, что говорить о песне.
Амур - могучая река с удивительнейшими видами.
Недавно случилось, молодому критику заказали статью о моей книге повестей "Весенний август", изданной в Москве еще в 1981 году. "Петр Киле - нанайский писатель, и этим все сказано", - заявила Василина Орлова. Конечно, этим еще ничего не сказано, поэтому ее фраза подверглась правке при публикации и на ее сайте, что не внесло ясности.
Кто я? В США или во Франции таких вопросов не возникает. В США все американские писатели, независимо от национальной принадлежности. В СССР все были советскими писателями, независимо от национальности и тематики произведений, с дальнейшими уточнениями по необходимости.
Ныне ситуация изменилась. Все самоопределяются по национальной и конфессиональной принадлежности, а также по идеологическим соображениям. Для партий и религий это естественно, но не для писателей. Подозреваю, мои обращения к Александру Проханову в газету "Завтра" или к Юрию Полякову в "Литературную газету" остались без ответа не без того, что они решили, мол, не "нанайскому писателю" рассуждать о Русском Ренессансе.
Я не претендую на то, чтоб меня считали русским писателем, это не звание и не оценка, а данность, как пол, религия, место рождения, язык. Достоинство писателя - талант и полнота его творчества, что определяется его причастностью к великой эпохе, а также к культуре мирового масштаба или местного, в пределах этнической и конфессиональной принадлежности человека.
С пятого класса по седьмой я жил в интернате в соседнем селе, где было много русских, и мы учились вместе с русскими детьми. Уже в пятом классе на уроках по истории я получил столь отчетливое представление о Парфеноне и Перикле, что когда писал трагедию "Перикл", мне казалось, что все мои знания о золотом веке Афин - из моего детства на Дальнем Востоке. И в пятом же классе я впервые открыл для себя лирику Пушкина, по сути, одно стихотворение "Я вас любил; любовь еще, быть может..."
Значит, все это было в атмосфере эпохи, во всяком случае, заложено в школьных программах, и, хотя я никогда не был прилежным учеником, не помню себя, когда бы я готовил уроки, все схватывал на лету бессознательно, поскольку на уроках вечно витал в облаках, что, впрочем, обернется чуть ли не катастрофой, когда мне вздумается удостоиться золотой медали.
И уже по ту пору, еще не ведая, кем хочу быть, я с замиранием сердца слышал о великих эпохах расцвета искусств и мысли, и меня удивляло, почему о Ренессансе говорят в отношении Италии и других стран, а России - нет?!
Школьное образование в СССР 50-60 годов XX века, я думаю, уникальное явление в истории мировой культуры. Я приехал в Ленинград после седьмого класса, и классический Петербург с Эрмитажем и Русским Музеем, куда нас водили на экскурсии, с поездками в Царское Село и в Петергоф, я воспринимал как с детства знакомый мир, что впитывают, как говорится, с молоком матери и что определило, конечно, мое призвание и все мое творчество.
Как объяснить? Читая "Евгения Онегина" в восьмом классе, буквально на берегах Невы, - на занятия я бегал через Невский проспект у Мойки, а в весенние дни, проснувшись раньше, я выходил к Неве у Эрмитажа и мимо Адмиралтейства, мимо Медного всадника возвращался к Мойке, - я переносился мыслью на Дальний Восток, как в деревню, где скучал герой романа и жила Татьяна, будто я там рос во времена Пушкина.
О том, как я зачитывался "Войной и миром" в 9 классе во время зимних каникул, отправленный в дом отдыха как отличник, я писал в одной из своих повестей. Эпоха Пушкина и Льва Толстого пронизывала мою жизнь, прекрасная, величественная, как Россия в вечности. Я только еще не сознавал, что это вечно живое, вершинные достижения Русского Ренессанса.
Это было время, когда в России, как на рубеже XIX-XX веков, снова наметился поворот от утилитаризма и нигилизма к эстетизму, со всеобщим увлечением поэзией, с музейным бумом, с открытием серебряного века русской поэзии и, можно сказать, золотого века русского театра. Точнее, века Русского модерна. Я открывал ту эпоху по окончании Университета, получив свободный диплом на основании, видите ли, того, что писал стихи, в бесконечных прогулках по улицам классического Петербурга и его знаменитым окрестностям.
Античность, эпоха Возрождения в странах Европы (в странах Востока откроется позже), классическая русская литература, архитектура, живопись, музыка, с осознанием ныне, что это Ренессанс, - все это было заложено уже в школьном образовании и проступало в атмосфере эпохи, даже на философском факультете Университета я уже ничего принципиально нового не узнал, - все это я и называю идеологией и эстетикой Русского Ренессанса, что, как веяния весны, обвевало мне лицо с младенческих лет, проступало в синей цепи гор по горизонту, в просторах лесов, полей и рек, пока я несся на поезде через всю страну и в удивительной, прозрачно ясной, сугубо классической архитектуре Петербурга, будь то барокко, классицизм или модерн, взошедших здесь как эстетика Русского Ренессанса, застывшая в вечности музыка.
Время любви и странствий
28 ноября 2005 года.
В конце августа, уже опаздывая к началу учебного года, мы уехали в Ленинград - совершенно неожиданно для самих себя. В поезде я почти не спал, я смотрел в окно неотрывно, казалось, не видя ничего. Потом окажется, что я видел все: и горы, и города, и поселки, и дома, и полисадники - во всей чистоте вековечной жизни, без нынешней разрухи и мусора, - и великое множество мужчин, женщин, детей...
Оглушенный нежданной переменой в своей жизни, я сам не ведал, как душа впитывала лица людей, облики городов, сел, дорог, тропинок, - миры в ту пору еще юных Александра Вампилова и Валентина Распутина, пространства Земли от Амура до Байкала, от великих рек Сибири до Уральских гор, от Азии до Европы...
В повести "Птицы поют в одиночестве" мой герой проделывает тот же путь, только почти десятью годами позже, срок, который я провел в скитаниях.
Я приехал в Ленинград осенью 1952 года и жизнь застал здесь, как и город с его старинными зданиями, светлую, тихую, лучезарную, будто не было блокады, не было громадных разрушений, город был восстановлен, на лицах и облике горожан важное достоинство, мягкая нежность, насмешливо ободряющая улыбка и вековечное сияние жизни, весь ее юный трепет...
Поселившись в общежитии педагогического института имени А.И.Герцена на улице Желябова, раньше и ныне Большой Конюшенной, я поначалу заболел от тоски, но вскоре поднялся на ноги и зажил себе, витая в облаках, увлекся спортивной гимнастикой до самозабвения. Учился я лучше всех, правда, не проявляя ни стараний, ни усидчивости, что дало себя знать в десятом классе. Нас водили на экскурсии в Эрмитаж, в Русский Музей, мы ездили в Царское Село, посетили Лицей... Странно и удивительно: читая "Евгения Онегина", я переносился на Дальний Восток, в интернат, словно жил там во времена Пушкина.
При повышенной впечатлительности (в чем я не отдавал отчета), я постоянно грустил о чем-то. Это обычное мое состояние (одна из учительниц угадывала и с мукой иной раз поглядывала на меня) усугубилось до чего-то невозможного, до беспокойства и тоски, когда я влюбился.