В дискуссии приняла участие вся камера. Одни были за, другие против. Я еще не успела включиться в тюремную жизнь и мысли мои были далеко отсюда. Забравшись в угол, я сидела там молча, не вмешиваясь в спор.
В пять часов утра, после бессонной ночи, я была уже на ногах. Воскресенье было днем отдыха даже для следователей гестапо. Но поскольку на моем досье имелся гриф "весьма срочно", в понедельник меня обязательно возьмут на Швабскую гору для допроса, - таково было общее мнение в камере.
Утомление и томительная неопределенность так надломили меня, что я потеряла над собою власть и рассказала обо всем случившемся баронессе Беске. Она была потрясена и выслушала мой рассказ, не проронив ни слова. "Анико для них важнее всех нас вместе взятых", - сказала она. Потом принялась утешать меня и пообещала никому не говорить. Я так и не узнала, сдержала ли она свое обещание или нет. В тот же день вечером ко мне подошла графиня Зичи и извинилась за вчерашнюю перепалку. Все остальные тоже были ко мне предупредительны и любезны. Но я видела всех, словно сквозь густой туман. Меня {344} непрерывно сверлила одна-единственная мысль: жива ли еще Анико? Не могло быть сомнения, что у нее не вырвут признания, и потому нет надежды на пощаду. Но, в таком случае, какой смысл в моем завтрашнем допросе? Я содрогалась при мысли о допросе в гестапо. Зачем эти бессмысленные мучения? Даже если Анико жива, здесь, в тюрьме, я ничем не могу помочь ей.
К двум противоположным стенам камеры были прикреплены полки для различных туалетных принадлежностей. Для всех не хватало места на этих полках, поэтому те, которые попали в камеру раньше, давно уже успели заполнить всю поверхность полок. Одним из немногих возможных занятий в камере было раскладывание и перекладывание на этих полках различных мелких вещиц, полученных с очередной передачей. Графиня Клара Зичи сказала мне, что по ее мнению, самая полезная из присланных ей мужем вещей, это бритвенное лезвие, которое заменяло ей и нож и ножницы. Я заметила, что она положила лезвие с левой стороны полки. Вечером, когда все были заняты раскладыванием матрацев на полу (так было просторнее, чем спать вдвоем на одной койке), мне удалось незаметно взять лезвие с полки. Поскольку я лежала у открытого окна, я спрятала лезвие снаружи, на карнизе. Электрические выключатели находились в коридоре, и надзирательницы никогда не удосуживались включить свет. Поэтому с наступлением темноты все укладывались спать. Когда все затихли и, казалось, заснули, {345} я попыталась положить конец своим мучениям...
Я почувствовала кровь, но она текла не из вены. Моя соседка присела, и я притворилась спящей. Потом я сделала еще одну попытку, но опять безуспешно. Прежде чем я успела предпринять третью попытку, все проснулись - в июне светает рано. Мой план не удался. Когда я одевалась, Беске взглянула на меня и что-то заподозрила. Встревоженная, она подбежала ко мне и схватила меня за руку...
Перевязывая мне руку двумя носовыми платками, она упрекала меня за то, что по глупости я чуть не навлекла крупные неприятности на всех остальных. Она посоветовала мне, чтобы идя на допрос, я надела дождевик с длинными рукавами: так не будет видна повязка.
6.
В семь часов утра в камеру вошел солдат со списком в руках и вызвал меня. Одна из арестанток тут же сунула мне в руку дневной паек хлеба: все знали тут по опыту, что следствие на Швабской горе длится с утра до позднего вечера и что кушать подследственным не дают. Потом я обнаружила, что хлеб был такой заплесневелый, что я не смогла его есть.
Арестантов, отправляемых на следствие, собирали в коридоре второго этажа. Их выстраивали лицом к стеке, в так они ждали, пока не соберется вся партия. Запрещалось даже пошевелиться. Всех нас, около 40 человек, втиснули {346} в полицейскую машину и отправили на Швабскую гору, в гестапо. Машина, в которой нас везли, была без окон, только в крыше было несколько небольших вентиляционных отверстий. По дороге кое-кто выбрасывал через эти отверстия заранее заготовленные записки и письма в надежде, что их подберут и передадут по назначению.
В гестапо была специальная камера для женщин, и в ней я просидела весь день, дожидаясь своей очереди. Комната была битком набита. Незнакомая женщина протиснулась ко мне и начала расспрашивать меня. Другая арестантка издали стала делать мне знаки, чтобы я не отвечала. Позже она объяснила, что эта женщина подослана немцами.
В этот день меня не допрашивали. Вечером мне, как и всем заключенным, вручили почтовую карточку, которой я могла известить близких или друзей о своем местонахождении, а также попросить у них продовольствие, одежду и туалетные принадлежности. Передачи принимали и вручали в среду, от 10 до 12 часов утра. Дело было в понедельник, и я сомневалась, дойдет ли моя открытка вовремя. Не знала я и кому ее послать. Указывать имена родственников я опасалась, да и Маргит мне не хотелось компрометировать, посылая ей письмо из гестаповской тюрьмы. После долгих колебаний я отправила открытку парикмахерше, по соседству с моим домом, и просила передать ее "госпоже, которая живет у меня".
{347} В день передач в тюрьме царило большое возбуждение. Хотя посылки начинали разносить не раньше 10 часов, еще задолго до этого, с самого раннего утра, чувствовалось напряженное ожидание, - не только из-за голода, но и потому, что передачи служили единственной связью с внешним миром, единственным связующим звеном между заключенными и их семьями или друзьями.
Все посылки подвергались тщательной проверке, бесцеремонно обкрадывались и лишь после этого раздавались заключенным. Некоторые получали сразу две-три посылки, но были и такие, которые ничего не получали.
Около полудня, когда я было совсем потеряла надежду получить передачу, она неожиданно прибыла; видимо ее привезли на такси. Суп в кастрюле все еще дымился, остальные блюда тоже были свежие и возбуждали аппетит, особенно после скудной тюремной пищи. Но я была удивлена, что вся одежда, которую Маргит прислала мне, была поношенная и вообще не пригодная для тюремных условий. Как оказалось, комната, на которую я указала Зейферту как на свою и в которой находился платяной шкаф, была после обыска опечатана и доступа в нее не было. Поэтому Маргит была вынуждена посылать одежду, которую я давно отложила как негодную, добавляя к ней кое-что из своих вещей.
Ежедневно после обеда нас выводили на десятиминутную прогулку вместе с заключенными {348} из соседней камеры. Эта прогулка считалась "гвоздем" ежедневной тюремной "программы". Хотя переговариваться было запрещено, мы как-то умудрялись обмениваться обрывками различных сведений, которые просачивались даже в наглухо закрытые и строго охраняемые камеры. Люди все время сменялись. Заключенных непрерывно увозили куда-то и вместо них привозились новые жертвы. Скученность все время возрастала, и вскоре нас уже было двадцать человек в камере.
Утром 23 июня увезли Беске Хатвани, Виду и еще нескольких. Куда? Этого никто не знал. Пошли слухи, что два раза в неделю производят депортацию и два раза в неделю - отправку в концентрационный лагерь Киштарча около Будапешта. Чтобы быть всегда наготове, мы каждое утро укладывали свои вещи в узелки: когда вызывали, надо было идти немедленно и на сборы времени уже не оставалось.
В то же утро и меня повели на допрос. Когда я спустилась, в сопровождении солдата, на второй этаж, заключенная, убиравшая лестницу, шепнула мне: "Тетя Като, Анико тоже здесь. Вчера вечером я разговаривала с ней!". Я была в смятении и с трудом сохранила самообладание. Вдруг я увидела Беске. Мне хотелось подбежать к ней и рассказать эту новость, но она, как и все, остальные, стояла лицом к стене, и разговаривать с ней было запрещено.
Меня допрашивал Зейферт, который вел мое дело. Допрос длился долгие часы и был {349} намного подробнее и обстоятельнее, чем у венгров. Но Зейферт был вежливее и тактичнее. Это побудило меня обратиться к нему после допроса с просьбой объяснить мне, наконец, что случилось и в чем обвиняют мою дочь. Он долго молчал, а потом, не давая прямого ответа, сказал: "Согласно моему толкованию венгерского права, жизни вашей дочери не грозит опасность. Немецкие законы более строги".