На улице Маргит я была в половине одиннадцатого. Там было безлюдно и тихо. На пути от ворот до кабинета Шимона я не встретила ни души, кроме одного часового. Казалось, все разбежались. После недолгих поисков я нашла нужную дверь и вошла. В комнате никого не было, но папка с бумагами и пара перчаток на одном из столов указывали на то, что хозяева все еще находились в здании. Я подождала в коридоре, и появившийся вскоре служащий подтвердил, что майор Шимон еще здесь.
{380} Около одиннадцати Шимон пришел. Я последовала за ним в комнату, представилась и попросила пропуск к дочери. "Это дело уже не в моем ведении", - сказал он, явно растерявшись. "С каких пор?" - "Со вчерашнего дня". - "У кого же оно сейчас?" - "Этого я не знаю". - "К кому я должна обратиться за разрешением на свидание?" - "Не знаю". - "Может быть, пойти в тюрьму и попросить пропуск на месте, у администрации?" - Да, пожалуй. Сходите туда - попытайтесь".
Его резкие, отрывистые ответы прорвали мое долго сдерживаемое возмущение и горечь: "Но, господин майор, укажите мне, по крайней мере, к кому я должна обратиться, чтобы получить пропуск. Я совершенно не понимаю, почему мне чинят такие трудности, в то время как родственников других заключенных пускают к ним часто! Мне дали разрешение только один раз, да и то лишь на несколько минут". - "В самом деле?- озадаченно спросил Шимон. Я ни разу не давал вам свидания?" - "И почему до сих пор не назначен день вынесения приговора? Ведь восьмидневный срок уже истек? - спросила я, но не получив ответа, продолжала: - Или, может быть, приговор уже вынесен?" "Даже если бы он был вынесен, я не мог бы сообщить вам его содержания", ответил Шимон".
Как же это? Неужели вы хотите сказать, что можно скрыть от меня приговор?" Он снова промолчал, в я спросила: "Так как же - есть приговор?".
Шимон подошел к своему столу, сел и {381} указал мне на стоявший напротив стул: "Садитесь". Немного спустя, после неловкого молчания, он спросил: "Вы еврейка? Или, может быть, только ваш муж был еврей?" - "И он и я - мы все евреи", - ответила я. "Я не вижу желтой звезды". Я показала ему нашитую на платье звезду, которая была заслонена моей большой сумкой. "Вы знакомы с делом вашей дочери?" - "Да, адвокат изложил его". Как бы игнорируя мой ответ, он принялся рассказывать содержание дела. Отказавшись от венгерского гражданства, Анико поступила на службу в британскуию армию в качестве офицера связи парашютного отряда. Прошлой весной она из Каира была доставлена через Италию в Югославию, спустилась на парашюте и довольно долго оставалась у партизан. Из Югославии она перешла в Венгрию, чтобы организовать спасение евреев и британских военнопленных. Иными словами, она виновна в самых тяжких преступлениях против Венгрии.
"Это неверно, - прервала я его. - Я убеждена, - что это неверно: однажды, когда мы встретились с нею во время прогулки в тюрьме гестапо и я спросила ее, какое у нее было задание, - она сказала, что не может прямо ответить на этот вопрос, так как связана обязательством соблюдать военную тайну, но она заверила меня, что не предпринимала и не совершала ничего, что могло бы нанести ущерб Венгрии. Совершенно напротив!" - "Но в Венгрии действуют теперь законы военного времени, а у вашей {382} дочери был найден радиопередатчик. Поэтому военный трибунал нашел ее виновной в измене и потребовал приговорить ее к высшей мере наказания. И это... наказание... мы... привели в исполнение".
Мое сердце замерло, в глазах потемнело... Вдруг я вспомнила письмо Селечени, в котором он сообщал, что приговор еще не вынесен. Может быть Шимон из садистских побуждений хочет причинить мне страдания? Я ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку: "Нет, нет, этого не может быть. Только сегодня утром я получила письмо от адвоката - он пишет, что приговора еще нет и что он известит меня, когда будет назначен день вынесения приговора. Адвокат был бы наверняка поставлен в известность, если бы что-нибудь произошло". - "Да, конечно, адвокат знает, но он, наверно, хотел пощадить вас".
"Щадить меня? Какой может быть в этом смысл? Сколько же времени можно скрывать от меня? Нет, нет, адвокат несомненно сообщил мне правду". "Как звать адвоката?" - "Доктор Андор Селечени. Его письмо при мне". Порывшись в сумке, я вынула оттуда письмо и протянула его Шимону. Он быстро пробежал его глазами, записал фамилию и номер телефона адвоката и сказал "Хорошо, мы сообщим ему по телефону".
Теперь я поняла, что нет больше надежды. "Разве можно так... просто? Неужели так бывает?.. Ведь мне даже не дали повидаться с нею.. поговорить...", - бормотала я. "Она не хотела {383} видеться с вами, чтобы уберечь вас от переживаний". (Позже он рассказал доктору Селечени прямо противоположную версию: она просила о встрече со мной - это было ее последнее желание, но ее "отговорили").
После короткой паузы он продолжал: "Но вы получите прощальные письма. Она их написала несколько". Снова помолчав, он добавил: "Кстати, должен признать, что ваша дочь до последней минуты сохраняла мужество и твердость характера. Она была действительно горда тем, что она еврейка".
В его словах слышалось недоумение, но вместе с тем и нескрываемое уважение. "Не знаю, нарушила ли моя дочь - а если нарушила, то чем, военные законы...". "Она совершила исключительно тяжелое преступление",прервал меня Шимон.
"...Но, у меня нет и тени сомнения, - что перед Богом и людьми она не виновна. Тот, кто наделен таким талантом и достоинствами, способен лишь на поступки прекрасные и благородные". - "Да, она действительно была незаурядным человеком. Но именно такие и берут на себя из ряда вон находящие задания. Жаль, что она не избрала неверный путь... Эта война унесла с собой много жизней и потребовала неисчислимых жертв, - считайте, что ваша дочь - одна из них".
Когда я, шатаясь и спотыкаясь, сходила с лестниц, меня вдруг ударила в голову мысль, что Шимон только что вернулся с казни. Впоследствии эта догадка подтвердилась.
Вскоре после моего ухода доктор Селечени, {384} проходя мимо тюрьмы на улице Маргит, заметил выезжающий из ворот катафалк. "Что это, - спросил он часового, - снова кого-нибудь казнили? - "Да, казнили женщину - офицера британской армии", - ответил часовой.
Селечени бросился наверх и, ворвавшись в кабинет Шимона, обвинил его в незаконной расправе, - без вынесения судебного приговора. После войны, в ходе судебного процесса против Шимона, было установлено, что казнь действительно была незаконной.
Несколько дней спустя мы пошли с сестрой в тюрьму на улице Конти, чтобы забрать письма Анико. Нашей просьбе очень удивились и сказали, что письма, по-видимому, находятся на улице Маргит. Они и в самом деле оказались там, у Шимона, который прочитал их доктору Селечени, но выдать их отказался. По словам адвоката, Шимон, бежав за границу, вместе с другими документами увез с собой и эти письма.
В тюрьме на Конти мне выдали несколько принадлежавших Анико вещей, и в одном из карманов ее одежды я нашла два небольших листка бумаги. На одном из них были стихи, написанные ею, вероятно, после нашей первой встречи, и несколько недатированных прощальных строк:
"Дорогая мама, вот все, что я могу сказать тебе: миллион благодарностей и, если можешь, - прости меня.
"Ты сама поймешь, почему слова тут излишни...
Твоя бесконечно любящая дочь".