Когда облако дыма и щебня, укутавшее парадную, куда он успел юркнуть, развеялось, то стало очевидным, что нужник германских вооруженных сил прекратил свое существование.
Оставив на пепелище фотоаппарат (а вдруг поверят?), Ленц проблуждал остаток ночи на никем, к счастью, не охранявшейся мусорной свалке. Долгожданная заря заставила его, однако, пуститься на поиски менее освещенного места. Но не успел он пройти и сотни шагов, как вблизи омерзительно взвыла сирена полицейского «майбаха». Подобные встречи никак не входили в планы разведчика, ибо он вполне допускал, что его уже ищут. Со всей возможной при его комплекции быстротой он свернул за угол и энергично потряс язычок колокольчика, свисавший над эмалированной табличкой «Ферапонт Якимовский-Жуховец. Скупка вещей у населения. Разрешение городской управы № 703».
Из лавчонки выглянула лохматая полусонная голова.
— Господин Якимовский-Жуховец? Так, кажется? Обыск.
Хозяин был слишком хорошо знаком с «новым порядком», чтобы задавать излишние вопросы. Гадая, в чем он провинился перед столь почитаемой им властью, лавочник помогал сердитому представителю высшей расы перетряхивать сундуки и даже порывался вслед за ним простукивать собственные стены. Правда, несчастный Ферапонт все же немного удивился, когда «их фашистское благородие», не сделав и четверти работы, утомленно прилегло на его кровать и потребовало горячий завтрак Поразмыслив, коммерсант счел это за благоприятный признак и помчался жарить окуня. Действительно, отдохнув, поев и обнаружив у плиты стопку нот, служивших для растопки, немец промычал над ними до девяти утра, потом взглянул на часы, заторопился и ушел, бросив на прощанье загадочное: «Об обыске — молчать! Ждать вызова…»
Через полчаса Ленц был уже на «Зоннеаллее», у серой конструктивистской коробки бывшего Дома культуры железнодорожников, в котором теперь давал спектакли передвижной «Зольдатентеатр».
На широкой сцене шла подготовка к репетиции. Нескладный взъерошенный офицерик, должно быть, режиссер, визгливо кричал на нерасторопного осветителя: у того что-то не ладилось с подсветкой.
— Вам кого, зондерфюрер? — заметили в зале незнакомца.
— Позвольте представиться, я… — фамилию свою Ленц произнес весьма невнятно, но зато очень громко и важно объявил, что он архитектор по профессии и к тому же личный друг Шпеера [14]. Увидел по пути любопытное здание и, знаете ли, не утерпел, зашел поглядеть внутренние линии. Особенно остроумно решена система опор, вы не находите, господа? Впрочем, не обращайте на меня внимания, господа, я тихонько. — И он с таким сосредоточенным интересом задрал голову к ничем не примечательному потолку, что его оставили в покое, а вскоре и вообще перестали замечать.
Походив несколько минут по залу и за кулисами, Ленц прошел в подсобные помещения и отыскал за одной из дверей осветительный щиток.
Оглянулся — все заняты своим делом, суматоха, рядом никого.
Рванул вниз рубильники Выскочил в коридор. Спрятался за стенд с фотографиями артистов.
— Опять что-то со светом! — раздался вопль режиссера. — Где электрик?
— Электрик! Где Франц? Электрика! — торопили со сцены голоса.
К щитку подбежал коренастый солдат, удивленно выругался, увидев опущенные рубильники.
На сцене опять вспыхнул свет, голоса успокоились.
— Почему не приветствуете офицера? — вышел из-за стенда Ленц.
— Виноват, не заметил, господин зондерфюрер, — спокойно ответил белобрысый.
— Оправдываться? — зашипел на него Ленц. — Фамилия?
— Франц Зах. Воинский номер…
— Достаточно, — прервал разведчик и, понизив голос, быстро сказал. — Список вашей организации в руках СД. Немедленно уходите в лес, все, кто успеет. Запомните пароль…
Солдат молча смотрел ему в глаза, на его большом костистом лице типичного ольденбуржца резко обозначились мускулы.
— Кто вы? — задал он единственный вопрос.
— Скажете командиру отряда, что вас прислал «Хомо» [15]. Все.
— Спасибо, — крепко стиснул его руку солдат. И тихо добавил по-русски. — Товарьищ…
— Рот фронт, геноссе, — поднял к плечу сжатый кулак Ленц…
Через час, когда он шел уже окраинным парком, щурясь от бежавшего ему навстречу солнца, и зеленые фонтаны лип обрушивали на него пахучие прохладные струи тени, и почти перестало колоть в сердце, и впереди оставалась последняя городская застава, а дальше — попутная машина, поле, лес, и Шуринька, и самолет, и Москва… — через час его арестовали.