Дни походят один на другой. Совершенно отрезаны от города и не знаем, что делается на свете. С нами сидят и Ивановы-Разумники. Его жена работала у меня счетоводом и была, если это только возможно, счетным работником еще хуже меня. Он был в ссылке и вернулся перед самой войной. Квартира у них во дворе санатория. Теперь сидим все вместе в щели. Ив.-Раз. очень помогает не бояться. Как только начинается сильная стрельба по нашему участку, он начинает делиться своими литературными воспоминаниями. А так как он был близок (почти) со всеми символистами, акмеистами и представителями многих других литературных течений, то его рассказы очень интересны. А рассказывает он необыкновенно увлекательно (не дай, Бог, если ему не удастся выскочить из теперешней переделки и все его воспоминания пропадут). Или читает нам свои и чужие стихи, которых он помнит великое множество. Или Коля пускается в какой-нибудь исторический экскурс. И мы совершенно забываем, что ежесекундно может упасть снаряд прямо на наше литературное общество и от нас и мокренько не останется. Сидеть здесь было бы очень интересно, если бы не так тесно, особенно по ночам. Здесь мы начинаем уже ощущать первое едва уловимое приближение свободы. Так как публика с нами сидит почти сплошь неинтеллигентная, то она смотрит на нас как на каких-то полуумных, «малохольных», которые, вместо того, чтобы корчиться от страха, занимаются идиотскими и малопонятными «стишками». Мы (же) можем говорить и говорим уже много такого, чего до войны и в щели ни за что не сказали бы ни во сне, ни в пьяном виде полузнакомым людям. Это — как в тюрьме, когда удается хоть в щелочку подышать свежим воздухом. Дневник свой я пишу (уже) совершенно открыто. Никого это не интересует. Бдительность отсутствует в теперешнем нашем обиходе.
Электричество погасло. То ли станция сгорела, то ли все разбежались. Стало грустно. Труднее всего мне выносить темноту. Лучше голод и холод. Зажигаем, когда необходимо, свечи, но ненадолго, потому что мало воздуху. Вентиляционные трубы чем-то забиты. Уже два дня курим перед дверью по очереди. Открывать двери можно только на очень короткое время из-за стрельбы. Что-то большое упало на соседний с нами зигзаг. Потолок прогнулся. Там никого нет. Это наша нейтральная зона. В третьем зигзаге сидит одна сестра милосердия со своим больным мужем и дочкой. Очень милая семья, но мы с ними мало общаемся, потому что у них имеется свой отдельный выход. Едим только хлеб с водой в очень ограниченном количестве. Экскурсии за картошкой пришлось прекратить из-за стрельбы. Вода из противопожарного пруда. Быть у нас тифу и дизентерии. Вода грязная и вонючая. Снарядами разбило дом во дворе. Боли мои начинают уже очень усиливаться. Но я все же никак не ожидала, что буду таким молодцом, как до сих пор.
Сегодня стрельба тише. Вылезли во двор. На нашей щели лежат: телеграфный столб, принесенный с улицы, беседка, принесенная из сада. На зигзаге, что прогнулся, — воронка от снаряда. Вот так щелочка. Хотя снаряды и маленькие, а все же. Вот так строили! А если нас здесь засыпет, то никто и не узнает, так как мы почти за городом и вокруг нет никого, кроме нас. Так и будем лежать до победы. Но страха нет.
Сготовили обед в кухне санатория: фасоль, вареная картошка и морковка. Даже было немного жира. Налопались чудо как. И помылись. Проветрили щель. Сейчас опять началась жестокая стрельба. Я сегодня поругалась в прах с М.Ф. С самого начала войны во всех учреждениях введены круглосуточные дежурства служащих. В санатории сейчас дежурят по 12 часов по очереди наши «дворники» Коля и еще один старик. Дежурство состоит в сидении около калитки. Они должны проверять документы у приходящих. Но вот уже неделя, как никто не приходит. Нет также и никаких «контролеров». Все поразбежались. А придумано это всё, видите ли, затем, чтобы никакие враги не могли притти и устроить «диверсии». Это — в женском туберкулезном санатории на 40 коек! Вольных, конечно, уже давно нет. Нет и никакого начальства. Только М.Ф., несколько сиделок, кучер, пара сестер и мы. Потом понабилось и еще какого-то непринадлежащего народу. И вот эти двое несчастных должны сидеть у ворот в деревянной будке. М.Ф., как комендант, должна отвечать «за порядок». А она очень трусит, и трусит именно «не бомб, а начальства» . Коля всегда просится в ночные дежурства и прекрасно спит в будке. У него непостижимая способность спать под стрельбу, как под дождь. Только крепче спит. И спать в будке, конечно, невпример удобнее, чем в щели, где мы лежим вплотную друг к другу и не можем повернуться всю ночь. Так что бедра и ребра сводят судороги. Но на днях снарядами разбило домик, у которого проходная, и у меня теперь души нет, когда Коля на дежурстве. С сегодняшнего дня эти дурацкие дежурства прекращаются, калитка заколачивается наглухо, а если кому приспичит выйти или войти, то он может это прекрасно проделать через… громадные дыры в заборе, которые мы же и проделали, когда разбирали забор на помост у пруда и на дрова.