— Это возмутительно, — сказал Никпетож, — что инспектор поступает таким образом. Он должен был бы прежде всего созвать школьный совет.
Почти сейчас же после этого разговора меня вызвали к инспектору. Там, кроме инспектора, сидела страшно бледная Елникитка и с опущенными глазами — Сережка Блинов.
— Скажите нам, товарищ Рябцев, — сказал инспектор, — что вы знаете об отношениях вашей заведующей с ребятами?
— На школьном совете я вам отвечу, товарищ, — ответил я.
— У меня есть полномочия, — говорит инспектор.
— Вы вот их школьному совету и предъявите, — сказал я и ушел.
После этого я разыскал Черную Зою и говорю:
— Ты помнишь, что ты сказала мне весной?
— Да, помню, — отвечает Зоя и глядит на меня во все глаза.
— Значит, я на тебя вполне могу положиться. Вот прочитай эти стихи, — они не к тебе относятся, — скажи свое мнение.
— Что не ко мне-то, я хорошо знаю, — протянула Зоя и стала читать про себя стихи. Читала она очень долго, несколько раз, — видимо, обдумывая каждое слово.
Мне, конечно, было очень интересно знать ее мнение, а она молчит. Наконец я спрашиваю:
— Ты что же, их наизусть выучить хочешь?
И тут я увидел, что она потихоньку ревет. И вдруг говорит скороговоркой:
— Ты не имел права давать мне эти стихи, раз они посвящены другой…
Я взял листок у ней из рук и тихо отошел. Черт их поймет, этих девчат!
А в гимнастической лицом к лицу столкнулся с Володькой Шмерцем и Сильвой. Я пропустил их мимо себя и говорю вдогонку:
— За битого двух небитых дают.
— Ты что лезешь, Рябцев? — отвечает Володька. — Я к тебе не лезу.
— Так с точкой, — сказал я и пошел. А Сильва стоит и смотрит на меня удивленно.
Ревизионная комиссия все продолжается, и говорят, что шкрабы послали в центр протест, и говорят, что будто бы даже демонстративно хотят уйти из школы. Я говорил кое с кем из ребят, и мы решили предпринять свои шаги.
А со мной было вот что: я пошел к Громовым и опять застал Марию одну. Когда она меня хотела облапить и стала говорить, что я свинья, что долго не бываю, то я ей ответил:
— Я думаю, что все это половая извращенность.
— Да почему? — спрашивает она, выпучив глаза.
— Пойдем, я тебе кое-что прочту, — сказал я, и мы вышли в сад.
Там я вытащил и прочитал ей вслух ту бумагу, которую я свистнул в СПОНе. Мария вся покраснела и говорит:
— Это еще что за гадости?
— А мне с тобой тоже гадостно.
— Да почему? — говорит Мария, и даже сквозь пудру видно, как у ней нос покраснел. — Я думала — тебе приятно.
— Нет, — сказал я решительно, — не хочу я в жизни быть каким-нибудь психом. Прощай!
— Ты глупый мальчишка, и больше ничего.
— Так с точкой.
— И ты не имеешь никакого полного права от меня уходить. Теперь не те времена. Я на тебя на алимент подам.
Она еще что-то кричала, но я уже ушел.
А для алимента ребята должны быть. Она меня на пушку не поймает…
Сегодня был решительный день. Я еще с утра кое-кого предупредил, а на четыре часа было собрано общее собрание всей школы со школьным советом и ревизионной комиссией. Кроме Елникитки, никто из шкрабов на собрание не явился.
Я собрал вокруг себя всех верных ребят и занял первые скамьи перед самым президиумом, а Юшку Громова, как самого горластого, посадил сзади стола ревизионной комиссии.
Первый взял слово инспектор.
— Вот, — говорит, — товарищи, я здесь перед вами как представитель института инспектуры, которая призвана от имени центра наблюдать за жизнью учебных заведений и в случае надобности вмешиваться в работу с целью ликвидации злоупотреблений. Не могу сказать, чтобы в вашей школе наблюдались какие-нибудь явные злоупотребления, но, во всяком случае, с сожалением должен констатировать, что школа приобрела нежелательный уклон… Так или иначе, ревизионная комиссия, образованная под моим председательством, вынесла такое постановление.
— Я его не подписывала, — выкрикнула вдруг Елникитка, побледнела и откинулась на спинку стула. Сейчас же притащили нашатырь, дали ей понюхать, и она пришла в себя.
— Так вот, товарищи, — продолжал инспектор, — постановление это гласит прежде всего о том, что школьные работники вашей школы не совсем соответствуют своему назначению…
Но тут я дал знак.
— До-ло-о-ой!.. Вздо-о-ор!.. Неправда-а-а!.. — закричали мои ребята со всех сторон.
— Долой!.. — ахнул Юшка над самым ухом инспектора, так что тот даже вздрогнул.
Председатель, Стаська Велепольская, стала изо всей силы наяривать в колокольчик, но тишина не восстанавливалась, пока я не подал второй знак, так что моя партия сразу замолчала.
Только донесся с задних скамей оторванный голос Гришки Блинова:
— …нахальство, Рябцев!
Я встал и говорю:
— Прошу не касаться личностей.
— Кроме того, товарищи, ревизионная комиссия, — продолжал инспектор, — постановила вынести на общее собрание, — конечно, предварительно осветив факты, — вопрос о том, могут ли оставаться в школе недостаточно авторитетные школьные работники…
Но тут я опять дал знак. Когда шум удалось несколько унять, встал Сережка Блинов и говорит:
— Я здесь выступаю двояко: во-первых, как ваш товарищ, а во-вторых, как вами же избранный член ревизионной комиссии.
— Ты что же — двуглавый орел, что ли? — крикнул я.
— Во всяком случае, не одноглавая змея, согретая на моей груди. (Не знаю, что он хотел этим сказать.) Я, товарищи, поддерживаю предложение ревизионной комиссии по следующим соображениям: самоуправление у нас хромает на обе ноги и значения никакого не имеет, преподавание ведется вразброд и оторвано от жизни. Школа не увязана ни с каким производством…
— Что же раньше-то молчали, Блинов? — визгливо крикнула Елникитка. — Вы ведь входите в ячейку…
— Если вы, товарищи, — сказал инспектор, — согласны выслушать более или менее спокойно, то я доложу вам следующее: здесь предлагается не вынести окончательное решение, которое зависит от центра, а только обсудить затронутые вопросы и запротоколировать мнение школы.
— Позвольте, — сказал я. — Здесь с нами сидит секретарь фабричной ячейки, к которой мы приписаны, но он пускай выскажется потом, а сейчас скажу я. Сережка Блинов! А ты ночевал с нами в Солнечном, как Елена Никитишна? Белую мадаму видел? А ты заступился за нас, когда мужики хотели принять нас в дреколья? Сережка Блинов! А ты отказался от отпуска и остался с нами на все лето, как Зин-Пална? А ты взял к себе на воспитание Алешку Чикина, когда у него помер отец? А ты, Сережка, разъяснил все волнующие нас вопросы, от которых голова лопнуть может и руки оторваться, как Николай Петрович? Вот ты говоришь, что школа оторвана от жизни… А в то время, как мы летом со страшной опасностью для жизни обследовали деревню, набирали естественный материал, помогали в раскопках курганов, ты где был? На траве кверху пузом валялся? Значит, ты, Сережка, соответствуешь своему назначению, а Зинаида Павловна — нет? Так, что ли, будет по-твоему?
Тут я не делал никакого знака, но все равно — поднялся страшный шум: одни — за меня, другие — против.
Попросил слово секретарь ячейки и говорит:
— А я вот не согласен с товарищем инспектором, что он действовал нерационально, потому несогласованно с ячейкой. То, что в школе фракция, а не ячейка, это еще не есть рациональное доказательство. Если бы сразу товарищ обратился в ячейку, мы бы ему сказали, что школа хотя и не без дефектов, а идет нормально, и было бы довольно странно, если бы ячейке не было известно, что учителя не соответствуют своему назначению. По крайней мере, я об этом слышу здесь в первый раз. Товарищу Блинову совершенно нерационально было не посвятить в это дело ячейку. Из этого я усматриваю, что товарищ Блинов просто не чувствовал стабилизации под ногами.
— Да я думал, что это чисто школьные дела, — бормочет Сережка себе под нос.
— Нет, это дело очень даже общественное, товарищ Блинов, — отвечает секретарь, — и я всем здесь заявляю, что если бы не товарищ Рябцев, который, видимо, понимает обязанности красной молодежи лучше многих других, — дело могло бы кончиться нерационально…
— Ай да Костька! — заорал Юшка Громов, но я ему сделал знак, и он замолчал. И тут я увидел, что в залу вошла Зин-Пална.