Хорошо, что послезавтра начинаются занятия в школе; значит, все войдет в свою колею.
Занятия начались. Мы с Сильвой переписали всех пионеров как первой, так и второй ступени. Всего оказалось сорок восемь человек из разных отрядов. Первое собрание форпоста назначили на ближайшее воскресенье. Посоветовавшись в учкоме, мы с Сильвой решили форпостом называть все объединение школьных пионеров и из их среды выбрать Совет форпоста. А не так, как в семнадцатой школе (она недалеко от нас): там форпост избирается собранием всех пионеров. По нашему мнению, это неправильно. Будем делать по-своему.
Не успели начаться занятия, как некоторые девчата спешат проявить свой характер. В частности, Черная Зоя. Я ей неоднократно показывал свое равнодушие, но она не может успокоиться. Кроме того, пора кончить заниматься пустяками. Но ей неймется. Сегодня она пристала ко мне с поэтом Есениным. Ей очень нравится «Москва кабацкая» и потом еще и то стихотворение, где Есенин пишет: «В зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь…»
Я выразил свое мнение в таком виде:
— Есенин — типичный крестьянский поэт, попавший в город и не смогший осуществить свои мелкобуржуазные тенденции. Поэтому на нас он не должен влиять, поскольку мы настаиваем на диктатуре пролетариата. И стихи его — упадочные. Никпетож просвещал нас в том смысле, что Есенин — скорей поэт богемы и люмпен-пролетариата, но я с этим не согласен. Может быть, если считать, что богема есть мелкобуржуазное течение, тогда это так.
После этого Черная Зоя вдруг говорит:
— А я сама пишу стихи. Тебе было бы интересно послушать?
Я сказал ей, что не очень-то интересуюсь стихами, но послушаю. Тогда она прочла мне следующее:
Я взял у ней листок и стал разбирать стихи по косточкам. Главным образом меня здесь интересовала идеология.
— Прежде всего рабство отменено, — сказал я. — И даже всякие там нежные чувства не могут его воскресить. И если ты так чувствуешь, то это — не больше как пережиток прошлого, который тебе нужно вырвать с корнем. Во-вторых, в стихах замечается такая буза: серебристая прядь, которая вплелась в косы, — это, должно быть, надо понимать: седая? А какая же у тебя седая прядь? Если бы ты сравнила свои косы с гуталином, это еще было бы на что-то похоже…
— Да это — поэтическое преувеличение, гипербола, — перебила Черная Зоя.
— Ну, это не оправдание, нужно знать меру и в преувеличениях, — ответил я важно. — А то — черт знает что можно написать; например: что у тебя в груди волнуется океан, а ты по нему плывешь на лодке… Потом, разве так бывает, что вчера ты любила одного, завтра — другого, а потом — опять первого?..
— Бывает, — не глядя на меня, ответила Зоя.
— Это — девчачьи бредни, по-моему. Да и рано тебе такие вещи писать…
— А тебе — не рано?
— Я и не пишу.
— Врешь, — горячо сказала Черная Зоя. — Сильфиде Дубининой писал, а мне читал, разве не помнишь? Я-то хорошо помню…
— Что ты мелешь, — с равнодушным видом сказал я. — Во-первых, там вовсе не про любовь было; а потом — при чем тут Сильва?
— Не ври, не ври, не ври, — зачастила Зоя. — И в глаза даже не можешь смотреть, потому что врешь. Я даже помню наизусть эти стихи: «Мне помнится весь разговор твой умный и наш контакт немой средь этой школы шумной». Как же не про любовь? Ага, покраснел, покраснел?
— Какая же любовь, если говорится про контакт? Это надо понимать в деловом смысле. И потом, ведь мы сейчас дискутируем про твои стихи, а не про мои. Если ты будешь приставать с моими стихами, то ну тебя к черту.
— Пожалуйста, прости, Костя, — сказала Зоя. — Я больше не буду. Какое все-таки твое окончательное мнение насчет этого стихотворения?
— Какое мнение? Ну, например, ты тут молишь бога. При чем бог? Я думал, из тебя все это давно испарилось. Я понимаю, если бы в стихотворении заключалась антирелигиозная пропаганда, а то — как раз наоборот. Кому такое стихотворение может принести пользу?
— Да ведь стихи пишутся вовсе не для пользы.
— Вот так так! А для чего же?
— Ну, чтобы выразить настроение, чувства там какие-нибудь.
— Этого я не понимаю. Напиши вот стихи с призывом вступить в пионеры. Тогда будет и польза и удовольствие. А в твоем — ни идеологии, что самое главное, ни пользы. Одним словом — не по существу.
Тогда Зоя выпучила глаза и стала смотреть на меня, не произнося ни единого слова. В общем, она была похожа на какого-то дурацкого рака. Я сначала ждал, что будет, а потом обозлился и говорю:
— Ну, чего уставила луполы?
Она продолжала молчать. Тогда я плюнул и ушел.
Взамен Никпетожа появился новый шкраб по обществоведению — Сергей Сергеевич. Мы долго думали, как его назвать. Серсер — выходило как-то неудобно. Он в громадных очках, как колеса. Юшка Громов пришел в школу поздней других. Увидел Сергея Сергеевича и говорит:
— Ну и очищи! Что твой велосипед!
Тогда решили звать его «Велосипедом».
Пока известно только то, что он говорит очень коротко и односложно.
Был первый урок Велосипеда по общество.
— Писали рефераты? — спрашивает первым долгом.
Мы говорим, что доклады были, а рефератов не было.
— Ну, будем писать рефераты.
Вытащил бумажку с темами и начал предлагать желающим. Так как я очень интересуюсь германской революцией, то взял себе тему: «Основы германской революции и причины ее неудачи».
В качестве материала Велосипед рекомендовал роман Келлермана «9 ноября» и газеты с 1918 по 1923 год.
Другая тема — «Крепостное право в России». Материалы «Пошехонская старина» Щедрина, Тургенев и «История» Ключевского.
Сегодня начал читать Келлермана. Бузовато и не очень понятно.
Мало-помалу начинаю разбираться в форпостовских ребятах, которых большинство учится в первой ступени.
Больше всех меня пока заинтересовал Октябрь Стручков — маленький парнишка лет десяти. Он — очень живой и смышленый, а главное — во всем слушается меня; а так как он имеет влияние на остальных ребят, то это очень важно. Из девочек самая активная — Махузя Мухаметдинова, татарка. У Октябки отец — рабочий, а Махузя говорит про своего отца, что он — «так». Ребята утверждают, что он торгует кониной, а раньше будто бы содержал ресторан на каком-то вокзале. Но сама Махузя вовсе не похожа на социально происходящую из буржуев. Она, пожалуй, больше всех из форпоста разбирается в политграмоте. Я пока ей доверяю, но в работе нужно очень осторожно учитывать социальное происхождение ребят.
Мне все-таки кажется, что я больше прав, чем Сильва, и не стоит доводить обо всем происшедшем до сведения учкома.
Дело вот в чем. Сегодня мы собрали в школе форпост (явилось тридцать восемь человек) и решили устроить прогулку за город. Пошли в Ивановский парк. Там мы всласть навеселились и набегались, так как погода была очень хорошая.
Потом подошли на опушку к какому-то саду и расположились лагерем для шамовки (у каждого было захвачено из дому, но решили все в общий котел).
Сад этот был большой фруктовый, примыкавший к самому парку. Раньше там, видно, была ограда, но потом она разрушилась и сад отгородили одной линией колючей проволоки.
Сначала разводили костер, собирали хворост, потом все уселись было, усталые и довольные, у костра. Но тут Октябка говорит:
— А хорошо бы теперь пошамать яблочка, ребята?
— А где его взять, твоего яблочка? — спрашивает Махузя.
— А вон висят, — отвечает Октябка. — Так сами в руки и просятся.