Телефонный звонок нарушил мой лирический настрой.
– У тебя странный голос, – сказал Юрий, у которого тоже был странный голос.
– Утром ко мне в комнату залетела ласточка. Она только что сдохла за телевизором.
– Это, наверное, стриж. Самая глупая птица.
– Нет, ласточка. У нее раздвоенный хвост.
– Месье, оказывается, знаток.
– Что мне делать с ее трупом?
– Ты же знаешь, в нашем деле трупы оставляют на месте, если, конечно, нет особых пожеланий со стороны заказчика.
– Я держу ее в руке.
– А я-то тут при чем? Брось в кастрюлю и свари с луком. Послушай, в портфеле не хватает кое-каких документов. Ты открывал его?
– Да. А что, нельзя?
– Можно. Но ты передал нам все, что в нем было?
– Да. Только заглянул в эти бумаги, тоска зеленая, сразу все обратно засунул.
– У тебя точно ничего не выпало?
– Подожди, посмотрю под кроватью.
Я заглянул под кровать. Пусто.
– Нет, ничего.
– Странно.
– Что-то важное?
– Да.
– А про что там?
– Не твое дело. Если найдешь что-нибудь, позвони.
Он повесил трубку. Я вспомнил о дневнике. Нет, не может быть, чтобы он кому-то понадобился. Я перелистал его – не завалялся ли между страниц какой-нибудь листок. Ничего. Но почерк девочки снова взволновал меня, словно я увидел перед собой ее лицо.
Я положил птичку на телевизор и спустился на улицу купить газет. Но напрасно я копался в них, надеясь найти имена моих жертв. Они нигде не упоминались. Надо будет последить за некрологами. Время у меня есть, убитых хоронят не сразу.
С мертвой птицей в кармане я отправился на кладбище Пер-Лашез. Рядом с могилой Нерваля я выкопал руками ямку, положил в нее ласточку и присыпал сверху землей. Может, она и есть нервалевская Химера, Дева Огня? Ее соседями будут Бальзак и Нодье. Я подумал, что Жерар назвал бы ее Октавией, Оноре – Серафитой, а Шарль увидел бы в ней Фею Хлебных крошек. Так что я не зря доверил им эту юную человеческую душу.
Я долго сидел на могиле Нерваля, чувствуя себя сумрачным, безутешным вдовцом… Сраженный, я дважды пересек Ахерон, и мой усеянный звездами револьвер отсвечивал черным солнцем меланхолии.[3]
В шесть вечера меня прогнал кладбищенский сторож. Я не заметил, как пролетело время, не слышал колокола, оповещающего о закрытии кладбища. Вжившись в нервалевские образы, я погрузился в грезы и забыл обо всем на свете.
По пути к выходу я заметил, что произошло чудо – моя бесчувственность сменилась сверхчувствительностью. Ощущения обострились до предела: запах липы опьянял меня, алые пионы резали глаза, ласковый майский ветер щекотал кожу, а от свиста дроздов щемило сердце.
Подумать только! Еще вчера мне с великим трудом давались самые элементарные ощущения, а теперь я трепещу от каждого пустяка. Словно надо было похоронить ласточку, чтобы разбудить мои органы чувств. Стоило кому-то умереть не от моих рук, и я тут же вернулся к жизни.
До сих пор все происходило так, будто мои жертвы отдавали жизнь только ради того, чтобы я испытал если не какое-то чувство, то хотя бы сексуальное возбуждение. Но достаточно было искренне оплакать птичку, и мои радары включились.
Выйдя на улицу, я подумал, что еще не опробовал чувство вкуса. Купил вишен и начал есть их на ходу, сплевывая косточки, как пули, не попавшие в цель. Я наслаждался теплой и сочной мякотью ягод. Как же давно я забыл это простое удовольствие, ничуть не уступающее моим пиршествам с холодным мясом.
Вернувшись домой, я решил испробовать то блаженство, что многократно обостряет чувства. И стоило мне подумать о Ласточке, как я пришел в сильнейшее возбуждение.
Я лег на кровать и предался любимой игре. Птица-девушка, отбросив револьвер, позволяет мне ласкать ее. Но настороженный взгляд не подпускает меня слишком близко, и я целую ее глаза – потому что это красиво. И чтобы она перестала меня бояться. Почему же я сразу не заметил, как она прекрасна?
Бывает красота, которая моментально бросается в глаза, а иногда красавицу различишь не сразу, ее лик словно выписан загадочными иероглифами, на их расшифровку нужно время, но, представ во всем своем великолепии, она затмит всех остальных красавиц.