Моя комната проста, как и остальная часть дома; она состоит из узкой кровати, заправленной одеялом, напоминающим занавеску у туалета, комода с тремя ящиками и нескольких гвоздей для развешивания одежды. Достаточно для моих вещей, которые свободно помещаются в рюкзаке. Мне нравится эта строгая мужская атмосфера. Единственное, что сбивает с толку, — это маниакальный порядок у Мануэля Ариаса; я же человек куда более расслабленный.
Мужчины поставили холодильник на соответствующее место, подключили его к газу, а затем устроились, чтобы разделить пару бутылочек вина и лосося, которого Мануэль коптил на прошлой неделе в металлическом барабане на яблоневых дровах. Глядя в окно на море, они молча пили и ели — единственными произнесёнными ими словами была серия изысканных и церемониальных тостов: «На здоровье!», «Будьте здоровы», «И вам того же», «Долгих вам лет жизни», «Вы ещё на моих похоронах выступите». Мануэль бросал на меня смущённые взгляды до тех пор, пока я не отозвала его в сторону, чтобы успокоить, заверив, что я и не думаю кидаться на бутылки. Естественно, моя бабушка его предупредила, и он планировал спрятать ликёр; но это было бы абсурдно, ведь проблема не в алкоголе, а во мне.
Тем временем Факин и коты задумчиво замерли, разделяя территорию. Пятнистого кота зовут Гато-Лесо, потому что бедное животное глупое, а кота цвета моркови зовут Гато-Литерато, потому что его излюбленное место — напротив компьютера; Мануэль утверждает, что он умеет читать.
Мужчины покончили с лососем и вином, попрощались и ушли. Я обратила внимание на то, что Мануэль не стал платить им, как и другим, которые ранее помогли ему перенести холодильник, но с моей стороны было бы бестактным спросить его об этом.
Я изучила кабинет Мануэля, состоящий из двух письменных столов, картотеки, книжных полок, современного компьютера с двойным экраном, факса и принтера. Был и интернет, но он напомнил мне — как будто я могу забыть, — что я без связи с внешним миром. Защищаясь, Мануэль добавил, что на этом компьютере собраны все его рабочие материалы, и он предпочитает, чтобы никто его не трогал.
— Над чем ты работаешь? — спросила я его.
— Я антрополог.
— Людоед?
— Я изучаю людей, а не ем их, — объяснил он мне.
— Я пошутила, дружище. У антропологов больше нет сырья; даже у последнего дикаря в этом мире есть свой мобильный телефон и телевизор.
— Я не специализируюсь на дикарях. Я пишу книгу о мифологии Чилоэ.
— Тебе за это платят?
— Почти ничего, — признался он.
— Видно, что ты беден.
— Да, но я и живу скромно.
— Я не хочу быть для тебя обузой, — сказала я ему.
— Ты будешь работать, чтобы покрыть свои расходы, Майя, мы так решили с твоей бабушкой. Ты можешь помочь мне с книгой, а в марте будешь работать у Бланки в школе.
— Предупреждаю тебя, что я очень невежественна и ничего не знаю.
— Ну и всё же, что ты умеешь делать?
— Готовить печенье и печь хлеб, плавать, играть в футбол и писать самурайские стихи. Знал бы ты мой словарный запас! Я ходячий словарь, только английского языка. Не думаю, что это тебе поможет.
— Посмотрим. У идеи с печеньем есть будущее. — Мне показалось, что он прячет улыбку.
— Ты написал другие книги? — спросила я его, зевая. Усталость от долгого путешествия и пятичасовая разница во времени между Калифорнией и Чили сильно давили на меня.
— Ничего, что могло бы меня прославить, — сказал он, указывая на несколько книг на его столе: «Сказочный мир австралийских аборигенов», «Обряды посвящения в племена Ориноко», «Космогония мапуче на юге Чили».
— По словам моей Нини, Чилоэ волшебен, — заметила я.
— Весь мир волшебен, Майя, — ответил он.
Мануэль Ариас заверил меня, что дух его дома очень древний. Моя Нини также считает, что дома имеют воспоминания и чувства, она может улавливать вибрации. Нини знает наверняка, перегружен ли воздух в данном месте отрицательной энергией из-за случившихся там несчастий, или энергия в нём исключительно положительная. У её особняка в Беркли хороший дух. Когда мы восстановим его (а мы должны всё исправить, — он ведь уже падает от старости), — тогда я буду жить в нём, пока не умру. Я выросла там, на вершине холма, с видом на залив Сан-Франциско, который был бы куда более впечатляющим, не закрывай его две пышные сосны. Мой Попо никогда не позволял срубать их, он говорил, что деревья страдают, когда их калечат. Вдобавок, страдает и растительность в тысяче метров вокруг, потому что под землёй всё связано. Было бы преступлением погубить две сосны, чтобы увидеть лужу воды, которую видно и с шоссе.