Церковный казначей острова руководил молящимися и фальшиво исполняющими песнопения женщинами, пока мужчины, сидящие за столами во внутреннем дворе, сражались с пивом и свининой с луком. На следующий день приехал разъездной священник, миссионер, прозванный Три Прилива из-за своих проповедей, начинающихся с первым приливом и заканчивающихся с третьим. Он отслужил мессу в церкви, столь заполненной людьми, чадом свечей и запахом полевых цветов, что мне привиделись кашляющие ангелы.
Гроб стоял перед алтарём на металлическом каркасе, обтянутом чёрной тканью с белым крестом, с двумя подсвечниками и с тазиком внизу «на случай, если тело лопается», как мне объяснили. Не знаю, что это будет, но звучит некрасиво. Прихожане молились и пели чилотские вальсы под аккомпанемент двух гитар, затем слово взял Три Прилива и не замолкал в течение шестидесяти пяти минут. Начав с восхваления доньи Лусинды, священник вскоре перешёл на политические темы, затронул производство лосося и футбол, пока верующие кивали головами. Миссионер приехал в Чили пятьдесят лет назад и до сих пор говорил с некоторым акцентом. Во время причастия некоторые люди разрыдались, к ним начали присоединяться остальные, и под конец плакали даже гитаристы.
Когда мессу отслужили, и колокола зазвонили по усопшей, восемь мужчин подняли ничего не весящий гроб и торжественно вынесли на улицу, сопровождаемые всеми жителями, несущими цветы из часовни. На кладбище священник ещё раз благословил донью Лусинду, и когда гроб уже собирались опустить в яму, пришли лодочник с сыном, которые принесли небольшой домик для могилы, сколоченный наскоро, но без единого изъяна. Поскольку у доньи Лусинды не было оставшихся в живых родственников, а её тело обнаружили именно мы с Хуанито, люди проходили, выражая нам соболезнования мозолистым от работы рукопожатием, чтобы затем направиться в «Таверну Мёртвеньких» выпить чего-нибудь, как того требовал этикет.
Я была последней уходившей с кладбища, когда с моря уже начал подниматься туман. Я задумалась о Мануэле с Бланкой, которых мне так не хватало в эти два дня траура, о донье Лусинде, так сильно любимой всеми, и об одиночестве, которое было на похоронах Кармело Корралеса, но прежде всего я думала о моём Попо. Нини хотела развеять его пепел в горах, которые, возможно, ближе всего к небу, но уже прошло четыре года, а останки её мужа, чего-то ожидая, до сих пор хранятся в керамическом кувшине на комоде. Я поднялась по тропе холма к самому гроту Пинкойи с надеждой ощутить Попо прямо в воздухе и попросить разрешения перенести его пепел на этот остров. Я хотела упокоить останки на кладбище с видом на море, отметив могилу миниатюрной копией его астрономической башни, но мой Попо больше не появляется, когда я его зову, только когда ему хочется, и на этот раз я порождала дедушку на вершине холма совершенно зря. Под конец наших с Даниэлем любовных отношений я была обидчивой и напуганной какими-то дурными предчувствиями.
Прилив приближался, туман становился всё гуще, но сверху до сих пор, хотя и смутно, различался вход в грот; чуть дальше виднелись плотные группки морских львов, дремлющих на скалах. Утёс — это всего лишь шестиметровый обрыв, отвесно спускающийся к земле, куда мы с Хуанито лазали пару раз. Для этого требуются ловкость и удача — там можно запросто поскользнуться и сломать себе шею, вот почему туристам запрещено спускаться.
Я пытаюсь резюмировать события этих дней, как мне рассказали и как я сама помню, пусть мой мозг из-за сотрясения и работает наполовину. В произошедшем несчастном случае есть необъяснимые детали, но никто здесь не собирается серьёзно копаться в этом деле.
Стоя на вершине утёса, я долгое время созерцала пейзаж, который в скором времени полностью заволокло туманом; серебристое зеркало моря, скалы и морские львы растворились в серой дымке. В декабре бывают дни ясные, и другие — холодные, как этот, с туманом и почти неощутимой моросью, которая вскоре переходит в ливень. Кладбище окутывал едва заметный туман, придавая окружающей обстановке меланхолию, как нельзя кстати подходящую для прощания с доньей Лусиндой, прабабушкой всех жителей города. Спустя час на вершине холма мир уже был завёрнут в хлопковое одеяло — вот точная метафора, описывающая моё нынешнее состояние души. Гнев, обида, разочарование, плач, расстраивавшие меня, когда я потеряла Даниэля, уступили место расплывчатой и изменчивой, как туман, грусти. Подобное состояние называется любовным разочарованием, которое, по совам Мануэля Ариаса, является самой банальной трагедией в истории человечества; но нужно увидеть, как это больно. Туман тревожит — кто знает, что за опасности подстерегают нас в паре метров, как в английских детективах, что так нравятся Майку О’Келли, в которых убийца действует под защитой тумана, поднимающегося с Темзы.