Слава надолго замолчал. Я воспринял его молчание как знак того, что на этом завершился его рассказ о местных человеческих обществах. Он оставил у меня тягостное впечатление. Несмотря ни на какие обстоятельства, человек все еще держит марку и по-прежнему остается самым опасным хищником на Земле, независимо от того, в какой форме он пребывает ― обычной или искаженной под воздействием загадочной инфекции. Пожалуй, я не возьмусь судить, что страшнее ― мутация тела или мутации духа, сознания и морали, ужасающие примеры которых привел мне Слава.
Некоторое время мы сидели в тишине. Вдруг, как всегда внезапно, откуда-то снизу раздалось громкое невнятное бормотание, почти сразу перешедшее в рычание, рев и вой. Зомби! Должно быть, они почуяли наше присутствие на крыше, однако остатки их умственных способностей не позволяли им сообразить, где мы находимся и как до нас добраться. Для этого им предстояло найти вход на пожарную лестницу и открыть ее, что было невозможно ― она запиралась изнутри на задвижку, которую Слава запер, как только мы вошли внутрь. Выломать железную дверь они бы тоже не смогли. Все, что им оставалось ― это вопить в бессильной ярости. Наверное, я никогда не смогу привыкнуть к их жуткому крику. Он пугает даже не внезапностью, не громкостью и не злобой, которая всегда ощущается в нем; нет, самое страшное ― что эти зловещие, не похожие ни на что в природе бессмысленные звуки издаются голосовыми органами человека. Речевой аппарат, которым люди вели переговоры, произносили доклады и лекции, пели, читали стихи, объяснялись в любви, теперь производил чудовищную пародию на человеческую речь; словно человек разом забыл свой язык и вообще все языки на свете, и даже самые простые характерные звуки, междометия и восклицания, свойственные людям. Это и было самое ужасное: явно человеческий голос издавал безумные стоны, не свойственные человеку; не были они похожи и на звуки, что издают дикие животные. Хотя иногда в их криках чудились отчаяние, гнев или даже плач, они не вызывали никакого сочувствия ― ничего, кроме отвращения и страха. В них слышалось что-то невыразимо чуждое. Наверное, так должны кричать брошенные и давно не кормленные сумасшедшие, или инопланетяне из какого-то другого, совершенно чужого нам мира. Слава встал, подошел к раскладушке и извлек из под нее странного вида винтовку. У нее был длинный толстый ствол, похожий на глушитель-переросток, а вместо обычного оптического прицела торчало нечто, напоминающее телекамеру. Подойдя к краю крыши, он направил винтовку вниз и, медленно водя стволом туда-сюда, рассматривал происходящее. Из прицела на лицо падал зеленоватый отсвет, придавая ему зловещее выражение. "Нет, ничего не вижу!" ― воскликнул раздосадованный Слава и отнес винтовку обратно. Должно быть, мертвецы пытались войти в основной подъезд с лифтами и их скрыл бетонный козырек над входом. Со свойственным ему оптимизмом Слава заявил, что раз уж мы не можем заткнуть зомби, мы должны их заглушить. Я посмотрел на него с испугом ― в первую секунду я подумал, что сейчас он предложит нам заорать с такой силой, чтобы вопли зомби стали не слышны. Это невозможно: освобожденный от контроля разума голос зомби неестественно громок и обычному человеку его не перекричать. Да и как бы это выглядело со стороны? Слава богу, мы все еще разумные люди, а не жалкие сумасшедшие. К счастью, его план был лучше. Слава сходил к своим ящикам и принес радиоприемник. Едва он включил его, оттуда полилась волшебная музыка. Я узнал мелодию, это были дивертисменты Моцарта. Слава выкрутил громкость на максимум. Приемник был хорош: звуки музыки заполнили все пространство вокруг, так что вопли внизу стали едва слышны. Очередное славино волшебство повергло меня в экстаз. Я сидел очарованный, слушая музыку, будто в трансе, как вдруг запоздавшая мысль пронзила меня, словно электрическим током: радиоприемник! Как, черт возьми, откуда взялась эта музыка?! Ведь это же прямой эфир; значит, кто-то живой сидит сейчас в студии и только что поставил для своих неизвестных слушателей диск Моцарта! В изумлении я спросил у Славы, правильно ли понимаю происходящее. Увы! Подарив мне на миг надежду, что где-то сохранилась цивилизация, Слава тут же отнял ее, вернув меня в пучину депрессии и отчаяния. Он с товарищами называл эту волну "Радио Моцарта". Ее обнаружили несколько месяцев назад на сверхкоротких волнах ― сразу, как только им удалось раздобыть в одном из брошенных домов этот всеволновой радиоприемник. "Радио Моцарта" была единственной передачей в эфире; остальные волны заполнял шум и треск. На ней с утра до вечера, без перерыва исполнялись произведения Моцарта: пьесы, серенады, симфонии. Только Моцарт и ничего больше. Промежутки между произведениями отсутствовали, лишь короткие паузы в несколько секунд. Никто ничего не говорил, словно людей по ту сторону от радиоприемника не было вовсе. Каждые три дня репертуар повторялся заново, в бесконечно зацикленном воспроизведении. В моем уме возник образ заброшенной аппаратной, где чудом уцелевший студийный компьютер на резервном питании проигрывает один и тот же раздел жесткого диска ― тот, на котором по случайной прихоти судьбы оказался весь Моцарт: примерно восемь MP3-дисков в хорошем качестве, если мне не изменяет память. Студия могла находиться где угодно; впрочем, раз там не было живых людей, это уже не имело значения; передача представляла собой культурный реликт, памятник ушедшей человеческой эпохе. Если бы некий внешний наблюдатель, желающий знать, что стряслось с человечеством, стал прослушивать электромагнитный спектр в радиодиапазоне, он обнаружил бы, что во всем мире не осталось ничего, кроме Моцарта. Так закончилась эта ночь. Мы любовались звездами и слушали волшебную музыку Моцарта; а бесконечно далеко внизу существа, бывшие некогда людьми, яростно выли, изливая в тщетной злобе свое бессилие добраться до нас, чтобы разорвать на части и съесть.