то отчаявшихся, озверевших, иступленных, безумных ― и во всех историях был один общий лейтмотив: как и я, никто из них после начала катастрофы ни разу не встретил никого из своей прежней жизни. Наш новый мир ― это мир незнакомых друг другу чужаков, где каждый чувствует себя потерявшимся и одиноким. Хотя, если быть объективным, этот мир больше не наш; отныне он полностью принадлежит живым мертвецам, а люди в нем ― то ли задержавшиеся дольше положенного незванные гости, то ли главное блюдо к ужину. Когда исчезла связь, общество стало стремительно разваливаться на части; оно атомизировались и распадалось на все уменьшавшиеся фрагменты, пока люди не оказались тем, чем, наверное, всегда были по своей природе ― беспомощными одиночками в крайне враждебной среде. Я мог бы употребить слово "деградация", но оно предполагает длительность; здесь же имел место стремительный, почти мгновенный распад. Власти, полиция и правила игры исчезли; все стали чужими друг другу. В качестве главного всеобщего мотива выступал страх: рефлекторный, неосознаваемый ужас, действующий на уровне инстинктов. Никто никому не помогал; люди приносили в жертву и бросали на произвол судьбы слабых: детей, раненых, женщин, стариков. Это даже можно понять ― если свои погибли, а вокруг остались одни чужаки, зачем спасать их, рискуя собственной жизнью? Разумеется, нет правил без исключений. Я видел примеры поистине героического самопожертвования, даже при своей немногочисленности способные искупить и оправдать весь человеческий род; но они же лишь подчеркивали постыдность и низость массово совершавшихся поступков. Впрочем, слова к тому моменту полностью утратили смысл. Это было время вне морали, вне нравственности ― мир обезумевших от страха животных, торжество чистой биологии. Я не знаю, что стало с так называемыми "сильными мира сего"; возможно, некоторые вместе с семьями сумели спастись в специально приготовленных бункерах. Но все же, будучи очевидцем этой чудовищной драмы, я думаю, что большинство из них находятся сейчас вместе со своим народом ― на улицах и площадях, в парках и скверах; они стоят там, выпучив мертвые глаза, или с глухим ворчанием бездумно бродят кругами, натыкаясь друг на друга. В моих словах нет ненависти или злорадства ― лишь признание того, что катастрофа уравняла всех, в одинаковой мере отняв шансы на спасение у простых людей и у обличенных властью. Когда спустя месяцы смертельное безумие и анархия первых дней уступила место шаткой стабильности, ― я называю стабильностью состояние, когда люди привыкают к безумию и анархии, ― обнаружилась странная вещь. Общественная структура, эта огромная иерархическая пирамида, создававшаяся едва ли не веками, словно перевернулась с ног наголову. Те, кто всегда были наверху, исчезли, мгновенно смытые кровавой рекой перемен; преимущество же в новых условиях получили подонки общества, традиционно презираемые парии: бродяги, бежавшие из тюрем преступники, маргинальные одиночки. Они привыкли выживать, почти не пользуясь услугами цивилизации; и вот теперь, когда эти услуги исчезли, похоронив тех, кто не мог без них жить, новые "лучшие люди" невольно оказались авангардом уцелевших остатков человечества. Я пишу без всякого раздражения или язвительности по отношению к ним, это просто констатация факта. Именно такие люди обладали наилучшими задатками для выживания и последующего доминирования, и они, с разной степенью успеха, постарались реализовать открывшиеся возможности. Им на руку сыграло и то, что в момент начала эпидемии многие из них находились в тюрьмах, которые мало чем отличаются от крепостей; это позволило им отсидеться в безопасности в самые сложные дни. То же относится к военным ― к тем из них, кого эпидемия застала в закрытых гарнизонах и бункерах. Во множестве фильмов, посвященных подробному смакованию разнообразных гипотетических катастроф, военным отводилась заметная роль. Сначала плохие, негодные военные ведут себя как идиоты и проваливают миссию спасения; потом за дело берутся правильные военные, обычно возглавляемые президентом ― и триумфально спасают мир. Схема настолько привычная, что, я, признаюсь, первое время подсознательно надеялся, что придет армия и всех нас спасет. Увы, в реальности армию настиг тот же распад, что и прочие силовые структуры. В первые дни я видел несколько предположительно военных самолетов и вертолетов, они пролетали высоко в небе и стремительно скрывались из глаз. Кто управлял ими, какова была их цель ― незвестно. Один раз я видел военных в деле, когда шел в колонне беженцев из города. На дорогу перед нами выехали несколько бронетранспортеров; люди с плачем бросились им навстречу, надеясь на спасение. Вместо этого они получили поток свинца: башни повернулись, на колонну направили несколько крупнокалиберных пулеметов и открыли огонь. Началась паника, толпа стала разбегаться; крича, люди бежали во все стороны и затаптывали упавших и раненых. Я мчался вместе со всеми, не чувствуя под собой ног; инстинкты ― вот что наилучшим образом управляет человеком в подобных экстремальных ситуациях. Уже потом, прячась в подвале брошенного дома, я пытался представить, что могло заставить военных стрелять в ищущих спасения безоружных людей. Разумеется, я не знаю их истинных мотивов; я даже не знаю, к какому из многочисленных силовых ведомств относились бронетранспортеры и их экипажи; но думаю, ими просто овладел царящий повсюду страх. Может быть, они приняли колонну беженцев за толпу инфицированных. Позже, когда я бродил повсюду, как безумный, в поисках своей семьи, мне приходилось сталкиваться с косвенными свидетельствами активности военных: бывая на окраине города, я несколько раз слышал сильную стрельбу. Я не большой знаток оружия и даже не знаю, откуда доносились выстрелы, потому что в городе звук отражается от домов и точное направление определить невозможно; но мне показалось, что бой велся с применением тяжелой артиллерии; оглушающие взрывы были слышны очень отчетливо. Я до сих пор не знаю, кто, где и в кого тогда стрелял. Еще одним доказательством участия военных были попадавшиеся мне и другим многочисленные зомби в полевой форме. Очевидно, власти бросили армейские части в самую гущу заварухи, сильно переоценив их возможности в преодолении кризиса. Положительный момент заключался в том, что в открытом доступе ― если не считать преграды в виде тысяч слоняющихся повсюду зомби ― оказалось большое количество брошенного оружия, иногда довольно серьезного. Это существенно увеличило шансы выживших людей. Вопреки созданным фильмами-катастрофами стереотипам, было невозможно пользоваться бесхозной военной техникой: танками, бронетраспортерами и прочим, равно как и любыми другими транспортными средствами. Дело даже не в недостатке бензина, причина очевидна для любого выжившего читателя ― из-за разбитых машин, поваленных деревьев, фонарных столбов, лежащих повсюду трупов и гор мусора дороги стали абсолютно непроезжими. Пожалуй, можно было бы попытаться использовать танк, да и то не везде. Позднее, когда стало чуть поспокойнее, естественным средством для преодоления больших расстояний казался велосипед ― еще попадались исправные экземпляры; но и с этим все оказалось не просто. Однажды я своими глазами видел, как зомби поймали человека на велосипеде. Он был вооружен: на спине висело ружье, из притороченной к багажнику сумки торчал топор. Они заметили его и бросились наперерез, их было около полудюжины. Он тоже увидел их и, очевидно, понял, что не успеет остановиться, соскочить с велосипеда и взять в руки оружие. Он отчаянно крутил педали, но они все равно догнали его. Как известно, при виде добычи зомби способны на короткие периоды поразительной активности; в такие моменты они могут бегать очень быстро. В другое время от этой сцены у меня перехватило бы дыхание, но душа моя давно зачерствела; я насмотрелся на такие ужасы, что гибель человека меня почти не тронула. Я лишь отметил про себя, что езда на велосипеде опасна и непрактична. Помочь ему я не мог, потому что привлек бы внимание еще примерно сотни ходячих мертвецов, что привело бы к моему быстрому, бесславному, и главное, бесполезному концу. После этого случая я никогда не садился на велосипед. Как и другие, я передвигался только пешком, держа оружие наготове, все время оглядываясь и прислушиваясь к каждому звуку.