Когда я понял, что дела мои приобрели совсем скверный оборот, одетый в военный камуфляж неизвестный неожиданно вышел из кустов. Он был невысоким седым мужчиной лет сорока, с седыми усами на добром лице. Демонстративно опустив свой, точно такой же, как у меня, автомат стволом вниз, он сказал, что я выгляжу как приличный человек и он не видит причин меня убивать. Затем он представился, его звали Славой. Внезапный поворот событий обезоружил меня; я тоже опустил автомат и назвал ему свое имя. Он подошел и мы пожали руки. Это было первое рукопожатие и первый нормальный разговор за целый год; я был глубоко тронут. Эмоции переполняли меня, от пережитого волнения я не мог вымолвить ни слова. В моих глазах стояли слезы, мне было жаль несчастного зайца; одновременно все внутри меня дрожало из-за пережитого только что ощущения смертельной опасности. И вместе с тем, я был счастлив, что за время долгих скитаний встретил, наконец, нормальное человеческое существо, хотя мы с ним едва не убили друг друга.
Слава подобрал зайца, ловко увязал его в кусок брезента и приторочил к своему рюкзаку; затем он спросил меня, не соглашусь ли я разделить с ним ужин. Я с радостью принял его приглашение.
IV.
Мы пересекли поле, потом заваленное упавшими деревьями шоссе и вошли в небольшой поселок городского типа. Там Слава указал мне на один из многоэтажных домов. Соблюдая меры предосторожности, мы двинулись к нему. Я знал о существовании этого поселка, но никогда не был в нем до эпидемии. Сейчас он ничем не отличался от других таких же, что мне уже доводилось видеть прежде: выбитые окна, сожженные машины; ветер трепал остатки одежды на лежащих тут и там истлевших трупах. К счастью, мы никого не встретили. Зомби в последнее время попадались реже, а живых людей здесь явно давно не было. Преодолев семнадцать этажей по пожарной лестнице, мы вышли к чердаку. На предпоследнем этаже Слава велел мне остановится и обратил мое внимание на натянутую у самого пола тонкую проволоку. Один ее конец был прикручен к ручной гранате, привязанной к перилам. Я догадался, что это самодельная мина-растяжка. Гранату расположили так, чтобы она взорвалась на уровне моего живота, площадь поражения составила бы почти два лестничных пролета. Задумано было неплохо; однако, для меня оставалось неясным, зачем нужны другие проволоки, на которых висели цветные тряпочки, пустые консервные банки и даже рыболовный колокольчик. Слава объяснил, что ловушка предназначена не для живых людей. Он показал сделанную углем надпись на стене "Внимание! Растяжка!". Я заметил, что стены вокруг вокруг нас были покрыты бурыми пятнами и словно иссечены осколками. Слава сказал, что в прошлом месяце Виктор, человек из его команды, забыл о ловушке и подорвался, когда спускался с крыши; теперь тряпочки, банки и особенно колокольчик должны были исключить подобные несчастья в будущем.
Аккуратно переступив через систему проволок, мы подошли к железной двери, ведущей на чердак. Открыв висячий замок, Слава толкнул дверь и пригласил меня внутрь. Отперев еще одну дверь, мы вышли на крышу.
Мне понравилась Славина основательность. На крыше оказалась целая база: разложенная палатка с раскладушкой, матрацами и спальными мешками; пластиковые столы, стулья и импровизированный наблюдательный пункт, откуда окружающая местность просматривалась на многие километры вокруг. Слава с улыбкой дал мне бинокль и показал, куда смотреть. Я понял, что он уже давно наблюдал отсюда за моими походами на морковное поле. Когда я увидел блестящие смазкой снайперскую винтовку, пулемет и еще какое-то неизвестное мне оружие, аккуратно разложенные на брезенте под раскладушкой, мне стало не по себе. Я буквально кожей почувствовал, как все это время над моей головой витала смерть. Что ж, оставалось благодарить славины великодушие и гуманизм.
Слава мне сразу понравился. Он почему-то вызывал у меня ощущение надежности ― как герои Клинта Иствуда. И это при том, что он был поседевшим брюнетом невысокого роста и примерно моего возраста или немного старше; довольно плотный сбитым, очень живым и разговорчивым. Когда-то, вероятно, черные, а сейчас совершенно седые короткие усы делали его окончательно непохожим на Иствуда, но ощущение их внутреннего сродства не проходило. Думаю, в мирной жизни, до эпидемии, Слава был жизнерадостным человеком; остатки этой жизнерадостности все еще ощущались.
Я посвящаю Славе довольно много места в своем коротком дневнике по двум причинам. Во-первых, я с первых минут испытал к нему безотчетную симпатию и думаю, это чувство было взаимным. За недолгое время, отведенное нам судьбой, мы успели по-настоящему подружиться. Думаю, мой единственный друг в этом черном мире, полном зла и отчаяния, заслуживает нескольких теплых слов. Вторая причина в некоторой степени практическая. За время скитаний я встретил немало разных людей, особенно год назад, когда искал свою семью. Я выслушал множество историй, и все они походили друг на друга: как человек мирно и более или менее счастливо жил себе, никого не трогал ― и тут "случилось это дерьмо"; далее излагались кровавые и отвратительные подробности, которые мне и так были прекрасно известны. Долгие месяцы я не слышал ничего иного и остро нуждался хоть в каких-нибудь, отличных от бесконечной и беспросветной резни, новостях. И у Славы как раз были такие новости. Ну, или почти такие.
Ловко освежевав и разделав зайца, ― щадя мои чувства, он делал это на другом конце крыши, ― Слава достал из под целлофанового навеса вязанку дров и разложил их на толстом листе железа, чтобы не прожечь покрытие крыши. Словно по волшебству, из ящика были извлечены бутылка вина и пластиковые стаканчики. Предусмотрительность моего хозяина поражала. Осмотревшись как следует, я обнаружил на крыше множество тех полезных вещей, что делают жизнь по-настоящему удобной. Там присутствовали мангал, гамак и даже телескоп; рядом с палаткой возвышались штабелями деревянные ящики с неизвестным мне оборудованием; все это хозяйство было накрыто брезентовым тентом от дождя. Привыкший к норному, почти животному существованию по подвалам, я не думал, что в наше время можно жить так комфортно и основательно. Причем, как я узнал позже, это было не основное убежище, а что-то вроде временной базы ― стоянка на время вылазок. Осмотрев крышу, я проникся к хозяину еще большим уважением.
Пока я осваивался, а Слава готовил ужин, успело стемнеть. Он сказал, что уже можно разжигать костер ― дым снизу никто не увидит. Отделив от тушки кролика две лапки и убрав остальное для, как он выразился, "домочадцев", мой любезный хозяин налил нам вина и предложил присесть к огню. Он одобрил мою идею с охотой, но посоветовал на будущее использовать силки, чтобы не привлекать стрельбой лишнего внимания. Я согласился, хотя понятия не имел, что из себя представляют силки и как и из чего их делают. Но это уже не имело значения; вид кричащего в агонии зайца слишком ярко стоял перед моим мысленным взором, чтобы я вновь начал помышлять об охоте.
Пока мясо жарились, мы пили вино и разговаривали. Сначала Слава попросил меня рассказать о себе, и я счел невежливым отказываться. Я подробно, почти ничего не утаивая, поделился с ним всем: как я жил до эпидемии, про исчезновение моей семьи и про то, что произошло со мной потом. Но об одной вещи я все же умолчал. Я не стал упоминать о своем нынешнем убежище. Я не испытывал недоверия к своему собеседнику, но все же не знал, как события будут развиваться дальше; мне хотелось иметь надежный тыл, некий резерв, на который я всегда смогу положиться. В остальном, за исключением этой маленькой недоговоренности, я был откровенен и правдив.
Думаю, мой рассказ не сообщил Славе ничего нового; наверняка он, как и я, слышал подобные истории не один раз. Зато он поведал мне немало интересного об общественной жизни в округе ― если, конечно, уместно применить эти слова к тому, что я услышал. Он довольно подробно, иногда со своеобразным юмором, изложил мне "местный расклад": историю общин, образованных выжившими людьми, а также свою личную историю.