— А вот дохлые крысы, — я пытался вразумить безумца.
Он резко выбросил дрожащую руку — хотел выхватить шприц, но я словно почувствовал, что Паркинсон попытается это сделать, и отступил на шаг.
— Нельзя, препарат не прошел клинических и биологических испытаний… — твердил я.
— Вот на мне испытания и пройдут! — Макс трясся от вожделения, а может просто утренний тремор одолел.
С одной стороны я его понимал — никому не хочется в молодом ещё возрасте, в тридцать пять сраных лет, страдать от дрожательного паралича Паркинсона. Мечтая об исцелении, Макс в нашу «Нealth nation» и устроился по программе реабилитации лиц с инвалидностью. Знаете эту дурацкую ручейную фишку, мол, в каждой структурной единице штат должен быть укомплектован одним лицом с инвалидностью, одним — иностранного происхождения, одним — нетрадиционной ориентации? Иностранцем был фармацевт, норвежцем, гомосеком — наш химик, а инвалидом — Макс. Этот странноватый тип, объект всеобщего подтрунивания, уже полгода ронял пробирки и вытирал мочу в вивариуме. С другой стороны, я всегда действовал строго по протоколу, придуманному умными людьми отнюдь не просто так.
— Испытания на человеке запрещены конвенцией ООН, вот специально мартышек привезли, — произнёс я, показывая на обезьяньи клетки.
Словно можно образумить лишившегося разума…
— Скажи это моему тёзке, Максу Петенкоферу! — нервически воскликнул тот. — Он целый коктейль из холерных вибрионов выпил и не заболел!
— Потому что наш организм по-разному реагирует на возбудителей, — миролюбиво пояснил я, отступая на шаг.
Драться с уборщиком хотелось меньше всего на свете, уж поверьте. Но, чёрт побери, мне не нравился безумный блеск в его глазах. В кои веки я порадовался тому, что и толще, и выше, и сильнее, и с ног меня так просто не сбить.
Увы, с Максимом придётся попрощаться. Жаль, работал он старательно, клетки чистил вовремя, посуду мыл как следует, но вот, пожалуйста — поймал нервный срыв, либо, в худшем случае, устроил откровенное вредительство, проплаченное конкурентами. Сегодня же рапорт подам и пусть пиздует восвояси с запретом работать за Ручьём. По-другому никак. Пусть дадут нам нового инвалида, глухого, к примеру, или без ноги…
— А твой тёзка, Николай Миновици, изучал удушение, — с радостью продолжил Макс, неотвратимо приближаясь. — Этот румын раз за разом сам себя вешал, затем описывал ощущения: нарушение зрения и слуха, галлюцинации, предсмертные оргазмы, он пробовал разные варианты повешения, разной длительности…
— Как ты психолога прошёл? — я нервно хохотнул. — Хочешь вешаться — пожалуйста, — заметил затем, — но препарата, не прошедшего клинические испытания, из моих рук ты не получишь.
Дорогой дневник, всё, что случилось дальше, походило на артхаузный фильмец с низким финансированием, и случилось оно слишком быстро.
Макс бросился в бой, согнувшись, словно примат, оскалившись широкими и частыми своими зубами. Он со всей силы толкнул меня в отчаянной попытке дотянуться до двух кубов янтарно-жёлтой жидкости, только что вынутой из центрифуги. Я успел отдёрнуть руку, но Макс ударил по кисти и выбил шприц. Шприц полетел как чёртова ракета и воткнулся в… загривок постояльца — того самого нового зверя, принесённого рейнджером, в передержке смиренно ждущего транспортировку. С жалобным резким плачем зверь отшвырнул шприц, и тот разбился на сотню мелких осколков. Макс упал на пол и с хохотом, царапая губы, принялся слизывать брызги сыворотки с плитки. Я схватил его за волосы, пытаясь оттащить, пока придурок не нажрался отравы и стекла, когда почувствовал тупую боль в руке: игла торчала в основании моего собственного указательного пальца. Глубоко застряла, еле вынул. Внутри у меня всё похолодело так быстро, словно кто-то вырвал ливер и сунул в камеру быстрой заморозки.
— Ну всё, концерт окончен, — пробормотал я, отпуская Макса.
— Нихуя-а-а! — пробулькал с пола тот. — О не-ет, он только начинается! Аха-ха-ха-ха!
Глава 2. Тенго
На танцы Тенго выгнала сестрица Иса, хотя она не делала ничего плохого, просто вылизывала шубу.
— Поди прочь! — заявила она, толкая её лапами. — Плыви знакомься, приманивай самца!
Дом был ещё папашкин и помнил родителей, и вот теперь сестра её прогнала лишь потому, что была голосистой и замужней. А Тенго — так, приживалка одинокая. Она обиделась настолько, что из задних лап сами по себе вылезли шипы, как в момент любви или опасности. Будто не сестрица перед нею хорохорилась, а настоящий сухопутный хищник, к примеру, или роскошный холостяк. Без насмешек и язвительного внимания сестрицы не остались ни сами шипы, ни толстые блестящие капли яда на их концах.