Но кожаные уйти не дали. Подходить, прикасаться к её блестящему, густому меху чужаки не спешили. Вместо этого в Тенго плюнули пером, и мир вокруг потух. В себя она пришла спустя много часов уже у них в доме, в тесном садке, как для рыбы, только без воды. В других садках сидели и бегали большие и мелкие сухопутные звери, все безхранительные и тупые, пытались выбраться наружу и не могли. Одни что-то ели и пили, глупые. Другие лежали неподвижно, как мёртвые. А в её садке не было ни рыбы, ни камней, чтоб растереть во рту и поесть.
«Кажется, они разумны, эти кожаные, — подумала Тенго, — хоть и без Хранителей. Они нас держат, как мы форель, про запас. Наверное, съедят, ведь мы едим пойманную рыбу…» Она закрыла глаза и как могла далеко послала долгую волну, затем, не веря себе, ещё одну. Лучше бы не делала этого, чтоб надежды не терять: нигде в округе не было ни единого дакнуса, только двое кожаных самцов суетились в соседней комнате. Более того, волна показала, что и воды рядом нет, ни большой, ни малой, а на долгое время пути — сплошная безводная гладь, да лес, полный хищников. Это и было ужасно, хуже всего.
«Что же мне делать? — думала Тенго, — Я пропаду теперь, как любой дакнус пропал бы, будь он хоть трижды с шипами. Брачное оружие — для свадьбы либо короткого боя. Даже если сбегу — погибну…»
В озере особых опасностей не водилось, каждый дакнус с детства знал, что безопасно лишь в общине, в которую разве что ящер иногда заплывал, но тогда звали шаманку, мамашу Сьё, та ему пела сонную песню и он засыпал…
«Надо перестать бояться, — уговаривала себя Тенго, — и попытаться объясниться. Если кожаные придумали, построили и вырастили эти все штуки, значит, они умны. Раз меня до сих пор не съели — значит, они не злы. Надо показать, что мне нужно домой, что меня нужно и важно отпустить… Попытаюсь пообщаться, вдруг поймут…»
Она морально приготовилась и собралась, придумала краткую речь. Едва открылся вход и вошёл один из кожаных, Тенго прижала лапку к груди и сказала:
— Привет, кожаный, меня зовут Тенго, я — озёрный дакнус, меня нужно отвести домой…
Кожаный ничего не ответил. Он мельком глянул на Тенго, прокричал ей что-то громко, как голосистая самка, и пошел к садкам со зверями. Нет, нет, так дело не пойдёт! Тенго снова прижала лапку к груди, с самым миролюбивым видом, показывая, что брачные шипы спрятаны, и повторила:
— Я — дакнус. Меня зовут…
Второй кожаный вломился, словно бешеный зверь, закричал, залопотал и, махая лапами, напал на первого, тут даже глупый догадается! Первый стал отбиваться. Твёрдая странная штука выскользнула из его руки и вцепилась Тенго в шею, как пиявка с западных болот, которая влезает сквозь подшёрсток, и без шаманки не достать.
— Ай-яй! — воскликнула она, стряхивая кусачую тварь.
Хвала Хранителям, стряхнулась она легко, упала на пол и сдохла. Второй кожаный явно был больной и ненормальный — он тут же принялся пожирать пиявку, а первый бил его, но вдруг бросил.
— Меня зовут Тенго, — сквозь слёзы сказала она, хотя уже поняла, что её не услышат и не поймут.
А потом заломило, запекло всё тело, будто Тенго попала в горячий источник, в морской вулкан, в гейзер с отравленной водой, из глаз сами по себе хлынули слёзы, и она закричала долгим, пронзительным криком.
Глава 3. Нужда в воре
Семнадцать лет — много или мало? Если человеку, к примеру, в субботу исполнилось семнадцать, и его мамка ставит на стол первую легальную бутылку портвейна, то «сущая фигня», «какие твои годы» и «всё впереди». А вот если судья впаял тебе семнадцать лет с конфискацией имущества за создание, участие и руководство преступной организацией с противозаконной добычей природных ресурсов, то впереди у тебя только негуманная, растянутая по времени смертная казнь.
— Что-то скучно, братцы, тишина эта зловещая, — сказал на перекуре бригадир, дядя Толик, обращая к зекам красное лицо. — Давай-ка, Петрович, свою запой!
Сам он был из вольнонаёмных, хоть работал в колонии уже много лет и на мраморе, и на янтаре. Он всякий день уходил к жене через нулевую точку. Остальных работничков вохровцы сгоняли в бараки, чтобы утром снова, как скот на выпас, отправить в мраморный карьер. По субботам была баня. Шульга кашлянул, сплюнул вязкую слюну, и затянул: