— Я стараюсь! — огрызнулся старый вохровец, отпихивая с дороги плавучую преграду.
— Через два хуя вприсядку! — фыркнул Алексей.
— Начальничек, мы двое работаем, а ты сидишь, — негодующе продолжил дядя Коля и с силой толкнул импровизированным багром в очередное бревно, заступавшее путь.
Бревно взметнулось в воздух с плеском, в прыжке распяливая огромную светло-розовую пасть, полную острейших, кривых и частых зубов. Оно всё тянулось в высоту, на глазах обрастая подробностями — короткими перепончатыми лапами, бугристой спиной, могучим, покрытым отростками хвостом реликтового крокодила. От неожиданности дядя Коля прянул в сторону, нелепо махнул руками и свалился за борт. Алексей вскинул винтовку и нажал спусковой крючок. Грохнул выстрел. Дейнозуб утробно рявкнул — пуля попала по назначению, но огромное стремительное тело обрушилось на лодку, пасть сомкнулась на плече Тараса, не успевшего прикрыться веслом, и ящер рванул его в воду. Шульга почувствовал, что падает, но успел ещё раз выстрелить в гигантскую голову, целясь в покрытый пластинами висок, а затем уже упал вместе с перевёрнутой лодкой и на какое-то время оглох и ослеп — нырнул с головой. Ударился затылком о ствол, вцепился в выпуклый корень, упёрся ногами и вскочил, взметая брызги.
Он дослал патрон в патронник, но стрелять не стал — дейнозуб, размером с три их лодки, простирался между секвойями и качался на воде грязно-жёлтым пузом кверху, задние лапы чуть подёргивались, по хвосту пробегали конвульсии. Был он метров трёх длиной — молодой, парни били и пятиметрового. Достал, походу, первой пулей. Что-то шевельнулось рядом с ящером, и палец Шульги дрогнул на спусковом крючке. На поверхность, щедро окрашивая бурую воду в багровый цвет, всплыла нижняя половина Тараса — жопа с ногами в ботинках. Штаны на нём лопнули и сползли до колен, словно перед половым актом. На чуть обвислой левой ягодице виднелась татуировка: сердечко с надписью «Анна». Передняя его часть торчала у дейнозуба из пасти, сжавшейся в последней судороге и перехватившей Тараса пополам.
Справа забулькало и Шульга снова чуть не выстрелил — нервы стали ни к чёрту, но это оказался трясущийся, мертвенно бледный дядя Коля, подбиравшийся к нему.
— Ну хоть не пидор, — кивая на татуировку, сказал ему Шульга и потёр затылок — там образовалась шишка, хорошо приложился, хоть бы сотрясения не было, не хватало свалиться. — Эх, какие сапоги пропадают, — показывая на ящера, добавил он. — А также сумочка жене.
Дядя Коля ничего не ответил, зуб на зуб у него не попадал.
— Чего встал?! — рявкнул Шульга и отвесил тому лёгкую, звонкую пощёчину. — Лодку переворачивай, собирай снарягу!
Вохровец очнулся и молча стал выполнять поручение, временами зависая, словно полусломанный механизм. Прищур куда-то делся, он стал похож на старый мем со скверно выделанным чучелом лисы. Аптечку дядя Коля найти так и не смог, она сгинула вместе с сухпайками. Долго пришлось искать и второе весло, застрявшее между корнями под водой, к счастью, его нашли. Алексей осмотрел лодку, ещё раз залатал пробоины и снова подкачал.
— Садись на вёсла, — велел он вохровцу, устраиваясь на носу с винтовкой в одной руке и багром в другой. — К вечеру должны до скал добраться или мы не жильцы.
Тот покорно, без слова, сел и стал грести — изжёванный лесом старый подлый лис, повёдшийся на деньги и попавший в капкан. На секунду Шульге даже стало жаль его, но лишь на секунду, ему своё дело делать. Как говорила цыганская бабушка: собаке — кости, хозяину — мясо.
Глава 24. Дорогой дневник
Дорогой дневник, это пиздец. Пузо мне скрутило адски, и я совершенно не понимал, что происходит. Я что, рожаю?! А что хуже всего — не понимала, кажется, и Тенго, пришедшая в растерянность и ужас.
— Что мне делать, дышать, тужиться?! — подвывая от боли, орал я.
Но от супружницы не было никакого проку, она словно враз отупела.
— Я не шаманка, не шаманка, — бормотала гадкая дикарка, сотворившая со мной эту мерзость. — Это моя первая кладка!
— И последняя! Никогда! — кричал я, изгибаясь и корчась. — Никогда в жизни ты больше не всунешь в меня свой блядский яйцеклад!!!
О боги земные и янтарные, как же больно мне было, словно что-то жрало изнутри! Временами острая, резкая боль сменялась тупой, ноющей, затем вновь кромсала меня словно лезвием, и я кричал.
Тенго сунулась меня лизать — я оттолкнул. По её морде покатилась слезы.
— Мне тужиться, или что?! — взвыл я, садясь на корточки и раскачиваясь.
Она молча плакала. Облегчения не наступало ни в какой позе. Яйца лопнули, и теперь их кожица свисала из меня подобно тряпочкам. Детей видно не было.