— Я отдохну немного, — сказал, еле ворочая языком.
— Не спи, Нико! — умоляла Тенго. — Не бросай меня одну!!!
— Просто вздремну, — жалобно просил я. — На секундочку…
Прикрыл глаза и провалился, словно под воду ушёл и стал тонуть.
Дорогой дневник, снился мне удивительный «кувшиночный» сон, полный чудес и волшебства.
Вдруг лопнула шишка-пузырь с детёнышем дакнуса, и тот сел в ней, как в кроватке, словно после отдыха в детском садике, как раз перед полдником, когда дают виноградный сок с творожной запеканкой. Осмотрелся по сторонам, выбрался из своей мокрой колыбели и на четвереньках пополз ко мне, беспомощно простёртому на ложе. В отличие от быстрой Тенго, его лапки пока не выросли, он двигался как земной утконос, смешной австралийский зверёк. Но голова была другой: мордашка с вибриссами, без некрасивого громоздкого клюва, большие глазки-пуговки с умильным блеском, маленькие круглые ушки. Очаровательный зверёк раздвинул пасть — и я увидел мелкие частые зубы. Странно, ведь Тенго уверяла, что дакнусы жуют камнями. Выходит, так было не всегда? У древних дакнусов были зубы? Тенго загудела, детёныш загудел в ответ. Они переливисто залопотали по-своему и Тенго вдруг заплакала, но малыш ей велел не плакать, а ложиться спать. Мол, утро вечера мудренее. Супружница сразу послушалась и устроилась, прижавшись к моему боку. Тем временем маленький дакнус уселся у меня в ногах, водрузил мне на бедро перепончатую лапку и запел как ангел небесный, как сказочная морская сирена. О да, он мог бы сбивать корабли с курса, приманивая их на скалы, и корабли поплыли бы. Каким прекрасным и сильным голосом обладало это крохотное по сравнению со мной существо!
Песня журчала как вода, и звала как кит, и трещала переливистыми трелями дельфина, от него словно тёплые волны исходили, и я размяк: в жизни не слышал такого райского пения, отродясь не видел такого прекрасного сна, как показала щедрая кувшинка в тот предсмертный день! И тут нутро цефалота пропало вокруг меня. Клянусь, дорогой дневник, я вдруг очутился в зале совета наверху, тысячи лет назад. Гигантский цефалот был полон жизни, подобно пчелиному улью. Повсюду суетились древние соплеменники Тенго, решали свои важные дела, в которых я даже что-то начал понимать. Я видел, как важно переваливаются яйценосцы, и все их радостно приветствуют, как волочат рыбу, громко перекрикиваясь, голосистые самки, ползают на четвереньках детёныши, как заседает совет из старых дакнусов обоих полов, с седыми мордами, одинаково важными и преисполненными достоинства. Цефалот приснил, как разводили рыбу и моллюсков, как загоняли сообща рыбный косяк и затем танцевали на песочном дне, как приручали больших существ, подобных дельфинам, как сражались с ящерами электричеством и ядом, и всё время над нескончаемым действом звучали переливчатые дельфиньи трели удивительного малыша. Цефалот показал, как обмелело море, выродилась рыба и наступил голод, а за ним Великий Исход. Дакнусы ушли и унесли с собой свои обычаи, биотехнологии, генотип, свою родовую память. И вот цефалот опустел, остался лишь малыш.
— Но почему?! — крикнул я.
Видение исчезло, а песня понизилась до ворчащей ноты и стихла. Малыш сидел рядом, склонив набок головку с короткими ушами, и смотрел на меня очаровательными глазками-пуговками с огромным блестящим зрачком и янтарной узкой радужкой. Моё сердце преисполнилось щемящей жалостью и сочувствием. Он так долго жил один, вернее, спал в анабиозе, пересматривая сны о прошлом великолепии, чтоб теперь проснуться в полумёртвом и пустом своём огромном доме посреди суши на многие, многие километры.
— Бедняга! — сказал я во сне, едва не плача, и погладил его по голове.
— Так значит, вы себя людьми называете, — произнёс малыш приятным нежным голосом, совершенно членораздельно. — Поразительно, до чего вы примитивны.
У меня отвисла челюсть. Тенго мирно спала рядом со мной, посапывая и легко подёргивая передней лапкой во сне — тоже что-то смотрела. Я потряс её и с чёткостью, совершенной и безжалостной, как лезвие острейшего скальпеля, вдруг понял, что не сплю. И резко приподнялся.
— Лежи, — спокойно приказал малыш, не пошевелившись. — Раз уж занял моё ложе. Поговорим.
И лапы мои замерли неподвижно, словно обладали собственной, послушной этому детёнышу волей. А был ли детёныш? Из глаз существа на меня глядел опыт тысячелетий, древняя мудрость и острый нечеловеческий ум. Я вспомнил приставку «перво», которую Тенго лепила ко всем подряд старинным вещам и явлениям, и догадался: первошаман.