— Но-о-очь диво лунная, ясная, звёздная,
Видно — хоть в глаз попадай… — громко запел Алексей, перекрывая голосом крики. —
Выйди добыча, добыча серьёзная,
Хоть на минутку, давай!
Петь его учила всё та же бабушка, в двенадцать лет голос сломался, но был неплох до сих пор — в ноты он попадал.
— Ся-адешь в тумане ты тенью зловещею
Нюхать, где сочная плоть.
Я притаюсь за приманкой трепещущей,
Над господами господь!
Он дёрнул за верёвку, привязанную к ноге, и дядя Кроля взорвался высоким визгом, как раз в тему.
— Ты не тревожься, что лапки когтистые
Смочишь в сырую росу…
Я тебя милого, зверя пушистого
Сам на руках понесу!
И не пугайся продрогнуть, крольчатина,
Нынче тепло как в раю.
Я тебя к сердцу прижму замечательно,
Только сначала убью….
— Господь низведёт кровожадных и коварных в ров погибели, — сквозь слёзы пробормотал дядя Кроля. — А тебя, кровососа, справедливый суд постигнет не на том свете, а на этом! Ты урод, которому нравится мучить других, сам добычей и станешь.
— Надо же, — хохотнул Шульга, — для атеиста ты неплохо подкован. Расслабься. Долго больно не будет…
Он лгал. Ему было выгодно, чтоб дядя Кроля промучился максимально долго.
Глава 27. Тенго
Она переживала удивительное чувство, словно солнышко взошло в животе светлое и ласковое, а она сама с этим солнцем внутри плыла в тёплом течении, чистом как слеза, легко и быстро неслась над песчаным морским дном, полным яркой жизни. «Счастье, — поняла Тенго во сне. — Я счастлива…»
Но вот она увидела Первоприют, покрытый толщей воды. Кое-где, в тех местах, где лепестки были прозрачны, в глубины вод просачивалось внутреннее свечение. Она увидела старого дакнуса с седой мордой, попавшего в беду — он зажмурился и столбиком завис посреди акульей стаи, приплывшей на свет Первоприюта. Окружённый голодными убийцами, маленький, беспомощный и неподвижный, старичок притворялся водорослью, но вдруг поднял лапу к морде, словно передавая последний знак любви, и пустил вокруг себя блескавку такой силы, что несколько зубатых хищниц издохли и опрокинулись в воде, их алчные сестры тут же принялись рвать на куски трупы. Блескавка была необычной — круглой формы, без разветвлений, волна вскипела вблизи неё, прозрачная синь окрасилась багрянцем, Тенго ощутила кровянистый вкус во рту. Но вот искритель шевельнулся и снова что-то сделал, как-то совершенно по особенному махнул лапой, словно улитку детёнышу нарисовал, и сотворил водоворот: вода закрутилась улиточным вихрем, и была она огненно-белой. Грянула вторая, чудовищной силы блескавка, которая добила оставшуюся стаю хищников. Тенго ахнула — искритель был великим Умельцем своего дела.
Первоприют приснил невероятного искрителя древности, и это восхищало до дрожи и огорчало до слёз, потому что Тенго по сравнению с ним ничегошеньки не умела, такая же беспомощная, как Нико. Обычная самка со слабым голосом, рыбачка или заводчица улиток, хорошо хоть семейная. Свои крохотные шаги Тенго делала сама, как детёныш, впервые поднявшийся на задние лапки.
Ей захотелось не расставаться с искрителем, и словно в ответ гигантская кувшинка на волнах цепкой памяти показала комнату в своём нутре, всю в крохотных жёстких шишках и шипиках, наращенных Первоприютом для защиты от горячей искры постояльца. Теперь Умелец учил искрить малышей, их было много, не меньше пяти, и все — чужие дети, не его, словно самок сторонился. Слабой пока ещё собственной блескавкой малыши гоняли хищных губок: пушились, как она сама, и искрили, а Умелец наблюдал и подталкивал учеников крохотными искрами. Тенго встала рядом и стала наблюдать без страха, как всегда смотрела кувшиночные сны, как вдруг он поднял седой нос, огляделся и зажмурился, очевидно, пуская волну. Ничего не увидел и снова открыл глаза.
— Я тебя чувствую, — сказал Умелец. — Хоть не вижу ни зрением, ни волной. Ты здесь и не здесь. Покажись.
Тенго не знала, можно ли показаться в кувшиночном сне давным давно умершему дакнусу, который ей снился, и просто распушилась, как делала, чтобы потянуть искру из воздуха. Шерсть встала дыбом и слабо затрещала, собирая заряд.