Я положил голодных детей в костенеющую уже и жёсткую, всю шишковатую колыбель, предварительно выбросив из неё осколки оплавленной, разбитой техники и, сев на задницу, зажмурился изо всех сил, словно это в самом деле могло изменить окружающую тьму.
— Хочу видеть, — беззвучно произнёс, мысленно представляя окружающий ландшафт — реку и берег с бобровыми карандашами. — Я. Хочу! ВИДЕТЬ!!! — заорал с такой силой, что заболел затылок, а где-то внутри черепа возникла лёгкая вибрация и что-то щёлкнуло, словно лопнул сосуд. Отнюдь не за глазами, скорее над пастью, в районе нёба…
Я прижал язык к трепещущему нёбу, открыл пасть, и вдруг ясно и чётко увидел, как губка бродит по пупырчатой стене цефалота. Картинка была чёрно-белой, но удивительно объёмной и чёткой. Я не только изнутри увидел цефалот, как видел обычно, но и сквозь стены.
Бобика выбросило прямо на остатки запруды, разрушенной взрывом. Сквозь пробоину свободно текла вода, ещё больше размывая плотину, к её остаткам течением прибило целую кучу мёртвой рыбы и несколько огромных бурых тел, теперь неподвижных. И дальше увидел, так далеко и глубоко, что ни в один бинокль не разглядеть: крупных бобрячьих детёнышей в норах, сомов в глубоких омутах, небольшого, неопасного по молодости ящера, греющегося на солнце, ксенокоз с козлятами, пришедших к воде… Я вскочил, распахнув глаза, и дивная картина пропала, без следа растворившись во тьме слепоты, словно напряжение скакнуло, и ламповый чёрно-белый телек отключился. Скрипнув зубами от разочарования, я снова зажмурился, упёрся в нёбо языком, вызывая прежнюю вибрацию, и дивное зрение вернулось.
Кажется, теперь моё горло издавало тончайший, неслышимый гул, тишайший смех, по крайней мере чувство было похожим на то, которое я испытывал, когда гудел, хохоча. Этот смех возвращался со всех сторон картинками прямо в мозг. Ну, если и не так — какая разница?! В любом случае, сообразив, что не всё потеряно, я преисполнился воодушевления.
Первым делом, всё так же неслышимо гудя, я выбрался наружу и собрал у плотины мёртвой рыбы, совершенно свежей по запаху. Не удержался и отвесил пару пинков бобровым трупам. Разжевал жирные рыбьи брюшки и покормил детей, периодически снова теряя зрение, потому что жевать и пускать волну одновременно никак не получалось. Странное дело — теперь я вполне чётко ощущал исходящее от Карла с Кларой удовольствие. Я поспешно облизал их и снова сунул в рюкзак — в колыбели ещё оставались мелкие осколки нехитрой техники, взятой в поход. От взрыва погибла центрифуга, сгорел портативный анализатор и те реактивы, которые я не успел выплеснуть в озверелых бобров. Уцелел лишь ты, дорогой дневник, и то потому, что электронный блокнот лежал в прорезиненном толстом рюкзаке. Удивительно, но это не встревожило меня и не огорчило, даже аппетит проснулся. Я доел за детьми спину прекрасной форели, а хребет и требуху с плавниками по привычке бросил в сосало. То вяло вздрогнуло и проглотило. Прожорливый и выносливый мой Бобик был жив, хоть и крепко погрызен снаружи и обожжён внутри! Ну, раз жрёт — значит не сдохнет, эта истина известна всем, кто держал когда-либо домашнего питомца! Попеременно пуская волну, я собрал сколько мог дохлой рыбы и покидал кувшинке. Цефалот подожрал и к вечеру раздуплился — пустил жидкую струйку огоньков по стене, а вокруг сосала проклюнулись новые ментальные усики взамен сгоревших. Аве Первотворцы! Я совсем ожил. Из биокапсул, которые вырастил для рыб и моллюсков, какие-то лопнули и погибли, но пара штук оставались целёхоньки, в них по-прежнему хранились редкие виды.
Больше всего меня беспокоила Тенго, предельно слабая, скорее всего от кровопотери. Её рана больше не сочилась, однако восполнить запасы потерянной жидкости организму было нечем. Я бы поставил ей капельницу с физраствором, да не имел ничего подходящего. Пуская во все стороны волну и нюхая носом, нашёл плоды, полные чистейшей, отфильтрованной растением воды, содержащей по моим ощущениям нечто полезное, возможно, витамины и микроэлементы. Я смастерил импровизированный зонд из полой лианы, продув её как следует от собственного содержимого, вставил ей в пасть и в горло, до желудка, прокалывал эти плоды острым прутиком и поил Тенго понемногу, очень часто. Как ребёнку жевал ей рыбий жир и кормил через тот же зонд, но в большей степени уповал на прионы: ну же, Хранители Крови, поставьте милую на ноги! Был бы с нами первошаман, он бы мигом привёл её в чувство, но я мог просто ухаживать. Эх, да что тут говорить, был бы с нами крошка шаман, бобры и не напали бы…
Так, в заботах о беспомощных домашних, я дни и коротал. Бобрята нам не докучали. Дезориентированные, лишённые взрослых, они выбирались из нор пожевать травы и листьев, но к цефалоту близко не подходили, а меня боялись и, едва заметив, прятались.