Подошёл к толчку, снял штаны — а члена-то и нет, а члена-то и нет! Я стал орать. Не в смысле смеяться, а испугался до одури. Где мой всегда весёлый, жизнерадостный огурчик? Где краснолицый толстячок?! Вместо него, над яйцами, теперь была лишь небольшая выемка. Я полез туда пальцами и с облегчением вздохнул: драгоценный петушок прятался внутри. А вот достать его никак не получилось, как живот не втягивал и пах не напрягал, и я помочился сидя. Очень, кстати, удобно. В общем, теперь я внутрихуйный. Что дальше? И что там с Максом? И его, и зверя следовало запереть в отдельных герметичных инфобоксах…
Поражаясь своей волосатости, я надел чистую медформу вместо пропотелой и со страхом пошёл в лабораторию.
Дорогой дневник, я уже писал, что это пиздец? Так вот, когда я писал впервые, пиздецом оно ещё не было, но стало, пока я спал. Картина открылась апокалиптическая настолько, что шерсть на загривке встала дыбом.
В коридоре всё было покрыто кровью, словно дурной художник взял широкую кисть и ведро с багровой краской, и обрызгал стены, пол и потолок, метался и волочил за собой эту кисть, понамалёвывал зловещих иероглифов и бросил за ненадобностью: в конце коридора лежал изувеченный труп Натальи Павловны, зав лабораторией, я узнал её по серёжкам — лицо было съедено и мозг, вырван живот и обглоданы пухлые ноги. Я в полнейшем шоке смотрел на труп, когда в животе заурчало от голода. Это отчасти обрадовало: значит, ел не я. А отчасти напугало: я понял, что вижу не только мёртвую начальницу, но и почти ещё свежий белок. И понял, что дело плохо. Дальше не пошёл, а вернулся в медкапсулу, проколол палец и сделал анализ, потому что стало любопытно.
Дорогой дневник, кажется, адаптивность в первую очередь сказывается в накоплении ресурсов защиты, кровь моя оказалась насыщена кислородом, также в анализе присутствовал лейкоцитоз и тромбоцитоз… Фибриноген был повышен сразу в два раза. А форма эритроцитов получилась какая!!! Кажется, это особые, прионные эритроциты.
Есть хотелось, будто после многодневного вынужденного поста. К счастью я вспомнил, что оставил на столе яблоко. Схватил — и раздавил, словно к новому телу следовало заново привыкнуть после прионной метаморфозы. Недолго думая, я полез в томограф, там и охуел страшным хуем. Моё тело однозначно больше не было моим. Кости черепа утолщились, увеличилось количество извилин, а мозжечок вымахал размером с добрый кулак. Кости стали плотнее, мышцы добавили волокон, копчик подозрительно вытянулся, а член удобно так разместился в тазу. Я нашёл сухой завтрак и пожрал овсяных хлопьев. Очень, кстати, вкусно. Затем расставил по-новому свою коллекцию 3-Д молекул разных химических веществ, я сам их мастерил в свободное время и уставил целую полку.
Постепенно я осознал, что готов бесконечно возиться в медкапсуле и заниматься чем угодно, лишь бы не идти в лабораторию по кровавому коридору, но сделать это требовалось. Я вооружился сомнительной пользы усыпителем, на всякий случай зарядив в него сразу два шприца, обошёл по кругу Наталью Павловну и пошёл дальше.
Непроизвольно вспомнилось логово смерти, в которое мозгоеды превратили энергостанцию мебельной фабрики. Я сам участвовал в зачистке и писал протокол о заражении грибком! И теперь, обходя и переступая собственных разорванных на куски, изувеченных и обезглавленных сотрудников, прекрасно понимал, что стоит лишь «наверху» узнать о происшествии в лаборатории, сюда приедет такая же ручейная группа с подпиской о неразглашении, все следы зачистят, а меня изолируют в одном из ручейных "санаториев закрытого типа" на долгие годы.
Не-е-ет, так дело не пойдёт, дорогой дневник! Раз Ручей меня не отпустит, то и я живым ему не дамся. Никому ничего сообщать нельзя, как минимум пока…
Металлическая кодовая дверь в лабораторию была выбита, вырвана из стены, она валялась тут же, вся изогнутая. Внутри царил полнейший разгром и кавардак: клетки смяты и разломаны, аквариумы разбиты, обезьяны разорваны и сломаны, как игрушки, их кровь покрывала пол и стены, их жалкие тельца даже науке послужить не успели, крысы оказались сожраны, а зверь-абориген вообще исчез. В углу висела камера, теперь, конечно же, разбитая, но я всегда транслировал видеозапись на комп и сохранял на облако, не посвящая в подробности коллег, поэтому просто нажал на кнопку и в течение следующего часа смотрел, как кочевряжило проклятого Паркинсона, прямого и косвенного виновника случившегося бедлама.
Сперва Макс бился в судорогах в пределах своей клетки. Видно было — ему смертельно больно. Он разорвал в клочья униформу, грыз и слюнявил тряпки, после, голый, сел на шпагат, затем встал на мостик, словно решил заняться йогой, и вдруг снова сжался в трясущийся комок. Постепенно в хаотичных изгибах и движениях его худого тела появилась система, он вцепился в прутья и принялся их растягивать. Сначала мне показалось, что прутья выдержат, но Паркинсон бесновался, пока не вырвал один. Другие прутья он загнул на стороны, словно зверь, который рыл себе выход наружу, да так зверем и выполз — теперь тело Макса покрывала густая серая шерсть, его лицо удлинилось и превратилось в подобие зверской морды. Нет, это был не мозгоед — прионы рассудили по-своему и сделали из тела нечто новое, очевидно, для наилучшей адаптации. Получеловек, полуживотное рыкнуло. Паркинсон кинулся к контейнерам с мёртвыми крысами и начал их пожирать вместе с шерстью, одну за другой, отгрызая и сплёвывая головы. Кажется, его терзал дикий голод, спровоцированный метаморфозой тела. После лёгкого обеда Макса ещё раз перекорчило, видимо, прионы внутри паркинсоника догнались крысиными прионами. Он с полчаса громил столы, затем перешёл к истошно кричащим обезьянам, вспарывая клетки ударом руки, как консервные банки.