— Когда же ты уже нажрёшься-то? — со злостью воскликнул я в монитор.
Макс словно учуял меня — поднял окровавленную морду к камере и ударом лапы разбил её. Экран покрылся рябью, остался лишь звук. Как он убивал сотрудников, я уже не видел, только слушал ужасные вопли, плакал слезами и вытирал морду пальцами. Очень мне нравилась наша фельдшерица, Алла, но выебать её я так и не успел…
Глава 5. Тенго
Так она еще в жизни не болела, как худо стало от укуса пиявки. Тенго страдала чудовищно, она полностью уверилась, что умрёт: не было частички тела, которая огнём не горела, пока яд разливался по жилам и безжалостно проникал в каждый закуток. Тем временем в своём садке бесновался запертый кожаный, которому от пиявки было гораздо хуже, чем ей. Тенго ничего не понимала — зачем ему было делать это с собой, и зачем бросали пиявку в неё? За что её так мучают? Просто за то, что она — дакнус? Выходит, кожаные ненавидят дакнусов просто так. Или не любят всех, кто несёт Хранителей? Но себя — за что?! Когда кожаный разломал свой садок — Тенго притворилась мёртвой, что ещё оставалось? Зажмурившись, пускала волну, волной наблюдала, как он терял остатки разума, пока не превратился в бешеного и безумного хищника, словно лягушка из головастика вылупилась. Он выжрал всех животных, разбил все штуки кожаных и все растения, а потом увидел Тенго.
«Когда начнёт ломать мой садок — ударю шипами», — выпуская в лапы брачное оружие, решила та. Такого огромного, пожалуй, не убьёт, он не рыба, но морду и лапы парализуют, смотря куда бить.
Только безумный зверь её не тронул. Просто начал нюхать, долго, очень долго нюхал со всех сторон, изучал. Тогда и она принюхалась со страхом и осторожностью. «Этот — свой, в нём Хранители», — сказал ей собственный нос. Тенго не поверила, перестала дышать, закрыла глаза и послала волну. «Он не дакнус», — возразила волна. «Но пахнет собратом!» — настаивал нос.
Больше не пугаясь, Тенго потянулась к нему через садок и принюхалась снова, теперь глубже и тоньше. Он был Больной и несчастный, этот Братец. Болезнь его чудовищем и сделала, а не пиявка. Да, пиявкин яд изменил обоих и сроднил, что ли, яд признал другой яд, братец тоже почуял в Тенго родню, вот и не тронул, но старая болезнь наградила несчастного вечным голодом. Чего-то не хватало у него в крови и белой жидкости. От братца пахло усталостью и голодом, хотя он был полон сырого мяса. Поглощённое не насыщало, что-то глубоко в его голове, там где рождаются соки, движущие тело, работало неправильно. Братец думал об этом странными словами: «дофамин, синдром». Пиявкин яд не смог восполнить недостачу, но отчасти возмещал, как мог — когда Больной Братец поглощал чужую плоть, то мог обходиться чужим соком. Совсем недолго: кровь слишком быстро бежала в его жилах, и облегчение быстро проходило, тогда голод возвращался, а вместе с ним и боль, и ярость. Так от него и пахло — безумием, болезнью, голодом, готовностью умереть и принести смерть, болезненным наслаждением редких минут сытости. Он был словно дакнус, укушенный донной гадюкой, умирающий, и перед смертью ненавидящий всех вокруг. Таких община запирала в бутоне, после смерти их не закапывали в ил, как всех, а бросали в омут. Оставалось только понять, почему в нём чудятся Хранители, и где они взялись, впрочем, Тенго никогда не отличалась сообразительностью, всё давалось ей с трудом. Сестра часто говорила, что она глупая.
— Открой садок, — попросила Тенго, и Больной Братец понял — ударом лапы сломал прутья. Тогда она выбралась. Впервые за два дня выпрямилась во весь рост и встала на задние лапы. Потянулась, прогоняя из тела остатки боли. Братец попятился, настороженно щурясь, его по-прежнему терзал голод, но яд в крови говорил: самку трогать нельзя.