Нынче отправился навестить его во дворец Бельведер и взглянуть на картину, о которой он сам на днях рассказывал, приехав ко мне. Показав свою "Данаю" * и пояснив ее идею в изысканных словах и выражениях, по которым можно судить, насколько он привык общаться с монархами, князьями и принцессами, Тициан всем своим видом дал понять, что готов меня выслушать. Откровенно говоря, его работа не показалась мне заслуживающей внимания и значительно уступала той славе, которую снискал себе художник. Но я решил не высказывать свое мнение о "Данае" и ограничился тем, что выразил ему свое почтение и лишь вскользь коснулся его искусства. Однако он остался вполне доволен моими словами.
* ... показав свою "Данаю" - картина Тициана находится в музее Каподи-монте, Неаполь.
Нет, мне не хотелось сегодня неодобрительным отзывом нарушать душевный покой этого благородного человека. К тому же чужие советы (а я считаю, что оценивать произведение - это значит давать советы) никогда еще не приносили пользу ни одному подлинному мастеру.
Тициан превосходно кладет краски на свои полотна. Но владение красками - это еще не живопись. Я пока не вижу в его работах главной идеи, которая, на мой взгляд, должна воодушевлять художника. Иными словами, я не почувствовал в нем стремления вырваться из плена чисто живописных решений, дабы целиком посвятить себя работе над куда более сложными задачами, требующими к тому же максимальной самоотдачи. Будь то "Даная" или чей-то портрет, как бы они ни были хорошо исполнены и как бы ни великолепна была их цветовая гамма, - сами по себе эти работы ничего мне не говорят. Точно так же меня не увлекли разные там венеры, купидоны и сатиры, которых я рисовал и писал во время осады Флоренции.
Как знать, если бы я все это высказал Тициану, то, может быть, вынудил бы его ответить мне теми же словами, которые нередко слышу от недругов, считающих, что ни об одном художнике я еще не отозвался положительно.
* * *
Сегодня утром, как обычно, должен был отправиться в капеллу Паолина, но не смог. Встал с постели невыспавшийся, разбитый и усталый. Ночь напролет проворочался с боку на бок, с тоской ожидая, когда же забрезжит рассвет. Бессонные ночи начинают изматывать меня. Причину ищу то в лишнем стакане вина за ужином, то в том, что засиживаюсь допоздна или слишком переутомляюсь. Но все дело, видимо, в том, что я стал стар.
Росписи в капелле Паолина продвигаются так медленно, что уж не чаю их закончить. Мне все труднее взбираться на леса, и порою за день не успеваю расписать кусок стены, подготовленный для работы подручным.
На днях получил сорок фьясок треббьяно, присланных из Флоренции племянником Леонардо. Часть отошлю Павлу III и друзьям, а остальное оставлю для себя и слуги, большого охотника пропустить лишний стаканчик. Вместе с посылкой получил известие о рождении еще одного внука. Вижу, что Франческа Буонарроти и Микеле Гуиччардини хорошо поладили. Если не ошибаюсь, то вместе с этим новорожденным у них теперь четверо ребятишек.
Наконец-то и Леонардо задумал обзавестись семьей, чему я несказанно рад. Если он не женится, то наш род Буонарроти прекратит свое существование, что было бы для меня очень огорчительно. От души желаю, чтобы мой племянник нашел себе подходящую избранницу. Возраст его таков, что уже пора жениться и заводить детишек.
* * *
Вновь вынужден вернуться к Аретино, который на днях прислал мне письмо, полное оскорблений. Наберусь терпения и постараюсь спокойно изложить вкратце историю тех неприятностей, которые за последние десять лет причинил мне этот назойливый щелкопер. Хочу, чтобы на этих листках были правдиво изложены факты и причины, в силу которых зазнавшийся писака позволяет себе ныне чернить меня и прибегать к вымогательству (последнее его послание иначе не назовешь, как грубое вымогательство).
Прежде всего замечу, что с Аретино у меня не было никогда никаких отношений. Если мне память не изменяет, от меня он получил единственное письмо зимой 1537 года. В тот раз я решил ответить, чтобы он оставил меня в покое. Но на мою беду, он продолжал засыпать меня письмами, выпрашивая рисунки, которые, по его мнению, все равно выбрасываются в печь. Но я больше не отвечал на его слезные просьбы и вовсе забыл о его существовании.
Но не тут-то было. Аретино стал слать письма моим друзьям. Написал Базари, заявив среди прочего, что стиль "великого Микеланджело - это сам дух искусства". Письма, полные расточительных похвал в мой адрес, получал Челлини * и даже герцог Урбинский. Во всех этих посланиях Буонарроти назывался "великим, чудным и неповторимым в своем роде". Но это еще не все. Желая, видимо, поумерить наглость флорентийца Бандинелли, мой непрошеный "защитник" обратился с посланием и к нему, дав понять, насколько "жалки его потуги превзойти самого Микеланджело".
Более того, Аретино опубликовал эти послания, но я оставался равнодушным к таким знакам внимания. Но это его не обескуражило, и после терпеливого семилетнего выжидания он снова стал докучать все теми же просьбами. В ту пору я лежал тяжело больной в доме Строцци, а посему никак не мог ответить. Наконец, вняв настойчивым просьбам Челлини и других друзей, решил послать ему несколько своих рисунков, которые, однако, пришлись ему не по вкусу. Вне себя от негодования, мой назойливый проситель написал Челлини, сообщив ему, что если, мол, мое "постыдное" отношение к его "похвалам" не изменится, то его прежнее мнение обо мне может перейти в ненависть. Пусть себе гневается, думал я. Рисунки мои получил, а посему нечего мне с ним объясняться.
Он же решил от угрозы перейти к действию и в качестве мишени для своих гнусных нападок избрал наготу моих героев в "Страшном суде", который он мог видеть только на гравюре Энеа Вико. Дабы опорочить меня и мое произведение, клеветник воспользовался самым благоприятным моментом, ибо кое-кто уже окрестил мою фреску как порождение лютеранства *. Кроме того, ему доподлинно известно, как свирепствует сейчас трибунал инквизиции, и без того косо поглядывающий на мое творение. Аретино уверяет, что моя фреска "бесчестит алтарь Христа в самой почитаемой в мире капелле" и что перед ней "даже завсегдатаи домов терпимости закрывают глаза от срама".
* Челлини, Бенвенуто (1500-1571) - флорентийский ювелир, скульптор и литератор. Испытал влияние Микеланджело. Автор известной бронзовой скульптуры "Персей" (лоджия Ланци, Флоренция). Выступал как теоретик искусства, написав "Два трактата о ювелирном искусстве и скульптуре" (1568). Всемирную известность как писатель обрел своими мемуарами "Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини флорентийца, написанная им самим во Флоренции".
* ... уже окрестил мою фреску как порождение лютеранства - позднее, в 1564 году, конгрегация кардиналов приняла решение "одеть" обнаженные фигуры на фреске "Страшный суд".
Этот господин, позволивший себе обливать меня грязью, не знает, что я писал фреску "Страшного суда", проводя досуг в беседах со святой женщиной, каковой является Виттория Колонна, и слушая чтение отца Амброджио из Писания. Ему неведомо, что я взялся за создание этого произведения, причастившись у самого господа бога, дабы упредить от греха людей и самого себя. Откуда ему знать, что в работе я никогда не следую ничьей прихоти, а особенно литераторов, ему подобных. В своем письме он имел неосторожность обмолвиться, что, только следуя его "наставлениям", я мог бы создать "произведение, достойное моей славы".
Воистину верно, что прохвостами рождаются. Помню, что еще во времена Льва X ему была свойственна литературная бравада. Совсем молодым, он заходил ко мне иногда на Воронью бойню. Но уже с первого раза я раскусил его и понял, насколько умен и ловок этот пройдоха. В своем мнении я еще более утвердился, видя, как он льстил мне, дабы добиться от меня рекомендации или лестного отзыва о нем на людях.
Частенько через моего подмастерья Джованни я давал ему знать, что меня нет дома. Нисколько не смутившись, он нагло заявлялся ко мне назавтра, прихватив за компанию Бембо или еще кого-нибудь из папских лизоблюдов. Когда же он понял, что от меня ему ничего не перепадет, его и след простыл. Я потерял его из вида, хотя еще долго до меня доходили слухи о его шумной славе, славе странной, противоречивой, весьма сомнительного свойства. Те, кому она была по нутру, всячески подогревали ее ради собственной корысти.