27 апреля. Опять Рузский: при старом режиме его «отчисляли» и вновь «назначали» и при новом уже успели отчислить от должности Главнок. Северным фронтом. О причинах пока не пишут.
По рукам ходит письмо В. М. Пуришкевича Совету рабочих. Он обвиняет его в анархии и тут же пишет, что это письмо будет передаваться публике подпольным путем, так как при свободе слова, при полном отсутствии цензуры, завелась цензура более нетерпимая — сами типографские рабочие печатают только то, что им нравится, а чуть что-нибудь их заденет, то в печать ни за что не пропустят. А давно ли читали же Пуришкевича в таких же подпольных оттисках только потому, что он писал правду. Вероятно, теперешние его «цензоры» тогда сами проглатывали его бойкие фельетоны с интересом и сочувствием. Вообще сейчас не разберешься в новой жизни — не знаешь, что в ней переменилось к лучшему, а что к худшему. К сожалению, много даже в новом-то скверного. Экспроприации с каждым днем учащаются, и всего все происходит безнаказанно: грабители подстреливают или режут сопротивляющихся и разбегаются непойманными. За отсутствием полиции и за несовершенством милиции ничего не разыскивается — будь то деньги, вещи или какой товар, даже целыми возами. Грабят не только ночью, но и днем. Не разбираются и с местностью. Все это вопиющее безобразие происходит и в захолустьях, и на центральных улицах. Что же касается политических убеждений, то я думаю, что в любой партии есть расколы. Одни за то, но не за это, — нет, кажется кадета, октябриста или социал-демократа, которые бы не спорили в собственной своей среде и даже семье. Вот и я, многогрешный, и раньше был собственно диким — вмещая в себе немножко октябриста, кадета и социалиста, а теперь совсем одичал (вместе со своим другом П. Олениным), и сам черт не разберет моей платформы. С собой даже спорю — прирожденный ненавистник войны, чуть не толстовец (в смысле непротивления злу) — не знаю теперь, куда клонить свои помыслы относительно войны. С одной стороны, страшно не хочется ее, с другой стороны, жутко подумать, а как кончать ее теперь? Принесено столько жертв, и неужто все попусту — все лишь к вящему российскому разорению и позору? Чего, собственно, я бы хотел — этого, конечно, не сбудется, т. е. немедленного перемирия и международного конгресса об закончании войны с восстановлением наших «довоенных» границ и без взятия с нас контрибуции, а иное (кроме, конечно, уже предопределенной нами же самими отдачи Польши, самому польскому народу) будет для новой России настолько позорным, что нас сама история будет дразнить, что мы, погнавшись за свержением царизма, превратили свое огромное государство в древнюю «Московию». Но никто как Бог! Чует мое сердце, что как бы ни велики были всенародные испытания, но они скоро, этим же летом, закончатся. Господь сжалится над всеобщим безумием!
28 апреля. Вместо Рузского назначен А. М. Драгомиров.
Насчет скорого окончания войны как бы не ошибиться. Идут усиленные разговоры, что мы бы пожалуй и рады ее закончить, да не дадут союзники. Будто бы они уже угрожают нас бросить и вести войну с немцами решаются одни, но, чтобы обезвредить нас как будущих союзников немцев, готовят 500.000 японцев для занятия Сибири до самого Уральского хребта. И теперь будто бы идет уже усиленная колонизация японцами нашей Сибири, в черте ее до Иркутска. Угроза настолько серьезна, что плачь, а воюй!
Придумали еще праздник: 27 апреля справляют в Государственной Думе ее 11-летний юбилей. Присутствуют на торжественном заседании представители всех четырех дум и председатели второй и третьей думы Ф. А. Головин и А. И. Гучков; министры, послы и публика, состоящая в большинстве из рабочих и солдат. Говорят большие и красивые речи, как будто все настроены примирительно, как будто Пуришкевич и Шульгин не разделены громадной пропастью с перводумцем Церетели и Керенским, но ведь этак как на русской свадьбе или в кабинете кутил — сегодня, когда говорим «по душам», в спорах нет остроты, и все — люди как люди, а завтра, опохмелясь или отрезвясь, — вчерашний собеседник «сволочь», бить его надо, или каверзу какую-нибудь устроить ему. Так и вчера: бурные аплодисменты, веселые лица, поцелуи (Керенский, например, целовал Церетели, и любитель же А.Ф целоваться, кого-кого он не «удостаивал» своими поцелуями — и Брешко-Брешковскую, и М. В. Алексеева!), качанья. Последнего удостоился Родичев, по обыкновению говоривший с подъемом и как оратор ею милостию». Впрочем, «крылатых слов» никто не сказал, и во всех речах было много патетического и мало утешительного.