Коридор, в точности такой же, как и другие, оказался безлюдным.
Почти в самом его конце, перед поворотом, у одной из дверей стоял солдат. Это был первый не имевший никакого звания военный, с которым я здесь столкнулся. Простой мундир был стянут жестким ремнем. Он стоял как изваяние, по стойке «смирно», держа в руках, обтянутых перчатками, темный автомат.
Он даже глазом не моргнул, когда я проходил мимо него. Пройдя шагов десять дальше по коридору, я резко повернул и двинулся прямо к той двери, у которой он дежурил. Если это был официальный вход в помещения главнокомандующего, то было весьма маловероятно, что он меня туда пустит. И все же я рискнул. Следя за ним уголком глаза, я взялся за ручку двери.
Солдат по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания. Абсолютно безучастный, он всматривался в какую-то точку на стене перед собой. Я вошел — и даже вздрогнул, так велико было мое изумление. Напротив, за потрескавшейся балкой притолоки, круто вверх спиралью поднималась лестница с седлообразно вытоптанными ступенями.
Ступив на первую из них, я почувствовал, как мои ноги охватывает пронизывающий до костей холод. Я опустил руку. Она попала в струю стекавшего сверху морозного воздуха. Я начал взбираться по лестнице. Наверху в полумраке бледным пятном маячил проем приоткрытой двери. Я очутился на пороге погруженной во мрак часовни. В глубине под распятым Христом стоял окруженный свечами открытый гроб. Чуть колеблющиеся язычки пламени бросали на лицо умершего слабые неверные отблески. По обеим сторонам прохода, едва освещенного желтоватыми отсветами, темнели ряды лавок. За ними угадывались загадочные, скрывающие в себе что-то ниши.
Раздалось шарканье подошв по каменному полу, но поблизости никого не было видно. Я медленно двинулся по проходу, думая уже лишь о том, куда я направлюсь, когда покину часовню, но тут мой взгляд, блуждавший среди колеблющихся теней, остановился на лице умершего.
Я узнал его сразу, это безмятежное, словно отлитое из чистого воска лицо. В гробу, укрытый до половины груди флагом, укутывавшим ноги пышными, искусно уложенными складками, покоился старичок. Его голова обрамлялась накрахмаленными кружевами, выглядывавшими из-под погребального изголовья. Он лежал без золотых очков, и из-за этого, а может, и потому, что он был мертв, с его лица исчезла лукавая озабоченность. Он лежал вытянувшийся, торжественный, окончательно со всем рассчитавшийся и все завершивший. Я продолжал идти к нему, хоть и замедлив шаги в усилившемся встречном потоке ледяного воздуха, веявшего, казалось, от него самого. Поверх флага лежали его старательно сложенные руки. Только мизинец одной из них не пожелал согнуться и торчал то ли насмешливо, то ли предостерегающе, притягивая взгляд своей непослушной оттопыренностью. Откуда-то сверху раз и другой донеслась одинокая нота, более всего напоминающая сопящий вздох неплотно закрытой органной трубы, словно кто-то неумело пробовал тона на клавиатуре инструмента, но затем снова наступила тишина.
Почести, оказываемые умершему, меня несколько удивили, но это было чисто рефлекторно. В сущности, гораздо более меня занимала моя собственная ситуация. Я неподвижно стоял у гроба — ноги мои зябли все сильнее — вдыхая тепловатый запах стеарина. Одна из свечей издала треск, я ощутил легкое прикосновение к моему плечу, и в ту же секунду кто-то прошептал прямо мне в ухо:
— Ревизия уже состоялась…
— Что? — вырвалось у меня.
Это слово, которое я произнес, не совладав с голосом, возвратилось с невидимого свода, растянутое глубоким, усиливающимся эхом. Прямо за моей спиной стоял высокий офицер с бледным, слегка одутловатым, лоснящимся лицом. Я заметил, что нос у него слегка синеват. Между отворотами мундира белел подвернутый вовнутрь жесткий воротничок.
Военный священник…
— Вы что-то сказали, отец? — тихо спросил я.
Он елейно прикрыл глаза, словно хотел приветствовать меня самым деликатнейшим образом.
— Ах, нет, это недоразумение. Я принял вас за другого человека. Кроме того, я не отец, а брат.
— Ах, так?
С минуту мы стояли молча. Он наклонил голову набок. Голова его была аккуратно выбрита до кожи, темя покрывала маленькая шапочка.
— Извините, что я вас спрашиваю, но вы, наверное, знали покойного?
— В некотором смысле, но слегка, — ответил я.
Его глаза — собственно, я видел только дрожащие микроскопические отражения свечей в них — очень медленно прошлись по моей фигуре и с тем же вдумчивым интересом вернулись к моему лицу.
— Последний долг? — выдохнул он мне в ухо с оттенком неприятной фамильярности. Затем еще раз осмотрел меня, осторожнее.
Я ответил ему твердым, недоброжелательным взглядом, под которым он сразу вытянулся.
— Вы направлены? — спросил он со смирением.
Я промолчал.
— Сейчас будет месса, — поспешно заговорил он. — Панихида, а потом месса. Если вы хотите…
— Это не имеет значения.
— Конечно.
Становилось все холоднее. Ледяной ветер гулял между свечей, покачивая язычки их пламени. Сбоку прямо мне в глаза блеснуло отражение.
Там, поодаль от гроба, громоздился тяжелый предмет — большой холодильник, через никелированную решетку которого струились потоки морозного воздуха.
— Неплохо у вас тут все устроено, — равнодушно пробормотал я.
Монах-офицер покосился в сторону и белой, мягкой, словно из теста вылепленной рукой коснулся моего рукава.
— Осмелюсь доложить, не все, — зашептал он. — Много несуразностей… Халатность при исполнении обязанностей… Офицер приор не справляется…
Он нашептывал эти слова, следя при этом за моим лицом, готовый в любую минуту ретироваться, но я молчал, вглядываясь в размытое тенями лицо умершего, не делая ни одного движения.
Это его явно ободрило.
— Это, конечно, не мое дело… Я едва ли смею… — Он дышал мне в висок. — Но все же, если бы мне было дозволено спрашивать, в надежде, что я смогу принести какую-нибудь пользу в служебном порядке, вы… по высочайшему направлению?
— Да, — ответил я.
Губы его в восхищении приоткрылись, во рту стали видны большие лошадиные зубы. С вымученной улыбкой на лице он застыл, словно упиваясь моим ответом, как изваяние.
— Позвольте мне уж тогда сказать… Я вам не мешаю?
— Нет.
— Спасибо. Все больше становится недочетов в службе.
— Божьей? — проявил я догадливость.
Его улыбка стала вдохновенной.
— Бог-то не забывает о нас никогда… Я имею в виду дела нашего Отдела.
— Вашего?..
— Так точно. Теологического. Отец Амниен из Секции Конфиденциальности последнее время замечен в злоупотреблениях…
Он продолжал говорить, но я вдруг перестал его слышать, поскольку непослушно торчавший мизинец лежавшего в гробу старичка внезапно пошевелился.
Застыв от ужаса, я ловил каждое его движение, ощущая отвратительно теплое дыхание монаха-офицера на своем затылке.
Все остальные полусогнутые пальцы плотно прилегали друг к другу и казались отлитой из воска половиной ракушки.
Только этот мизинец, казавшийся более пухлым, более розовым по сравнению с другими пальцами, слегка шевелился, и тут мне показалось, что даже в этой невозможной выходке, в игривом шевелении мизинца, я улавливаю искусно воплощенную натуру старичка.
Вместе с тем было в этих движениях нечто призрачное, бесплотное, что заставляло оставить мысль о воскрешении и направляло мышление к тем особым мельчайшим и неуловимым движениям насекомых, проявлением которых была, например, едва заметная расплывчатость брюшка непосредственно перед полетом. Расширенными глазами следил я за этими шевелениями, все более явными покачиваниями пальца.