— Вы слышите? — прошептал кто-то за моей спиной.
Краем глаза я уловил поблескивающее бледное лицо брата-офицера.
— О том, как удавляемся, об удушении… и это называется провокационная проповедь! Ничего проделать грамотно не умеет. И это называется провокатор!
— Не ищите ключ к тайне, ибо то, что отыщете, шифром сокрытым окажется! Не пытайтесь постичь непостижимое! Смиритесь!
Голос с амвона отдавался в каменных закоулках храма.
— Это аббат Орфини. Он уже заканчивает. Я его сейчас вызову. Вы непременно должны этим воспользоваться. Будет лучше всего, если вы доложите о нем, — шипел бледный брат, почти обжигая мне затылок и шею своим зловонным дыханием. Ближайшие из прихожан стали оборачиваться.
— Нет, не надо, — вырвалось у меня.
Но он уже спешил по боковому проходу к алтарю.
Священник исчез. Внезапная поспешность, проявленная монахом, обратила на меня внимание присутствующих. Я хотел было незаметно уйти, но у входа образовалась толчея. Пока я раздумывал, монах уже появился снова, ведя с собой священника, разоблаченного до мундира. Он схватил его за рукав, подтолкнул ко мне, скорчил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны.
Последние из прихожан покинули часовню. Мы остались вдвоем.
— Желаете исповедоваться? — певучим голосом обратился ко мне этот человек.
У него были седые виски, волосы на голове высоко подбриты, напряженное неподвижное лицо аскета, во рту — золотой зуб, блеск которого напомнил мне о старичке.
— Нет, ничего подобного, — быстро произнес я. Затем, вдохновленный неожиданной мыслью, добавил: — Мне нужна лишь некоторая информация.
Священник мотнул головой.
— Прошу вас.
Он уверенно направился к алтарю. За алтарем находилась низкая дверь, освещаемая лишь розоватым светом рубиновой лампочки, подсвечивавшей какой-то образок. Коридор, в котором мы оказались, был почти темным. Повернутые лицом к стене, накрытые или завешенные кусками материи, по обеим сторонам стояли статуи святых. В комнате, в которую мы вошли, яркий свет ударил мне в глаза. Стену напротив занимал огромный несгораемый шкаф. Священник указал мне на кресло, а сам перешел на другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Несмотря на мундир, он по-прежнему выглядел как священник, с белыми чувственными руками и сухожилиями пианиста, его виски были покрыты сеткой голубых жилок, кожа, казалось, прилегала на голове прямо к сухим костям черепа — все в нем дышало невозмутимостью и спокойствием.
— Я слушаю вас.
— Вы знаете шефа Отдела Инструкций? — спросил я.
Он слегка приподнял брови.
— Майора Эрмса? Знаю.
— И номер его комнаты?
Священник смешался. Он попытался теребить пуговицы мундира так, словно это была сутана.
— Вероятно, произошла… — начал он, но я его прервал:
— Итак, какой это номер, по вашему мнению, господин аббат?
— Девять тысяч сто двадцать девять, — ответил аббат. — Но я не понимаю, почему я…
— Девять тысяч сто двадцать девять, — медленно повторил я. Мне казалось, что я уже не забуду этот номер.
Священник смотрел на меня со все большим удивлением.
— Вы… Прошу прощения… Брат Уговорник дал мне понять…
— Брат Уговорник? Тот монах, который привел вас? Что вы о нем думаете?
— Я в самом деле не понимаю… — проговорил священник.
Он все еще стоял за письменным столом.
— Брат Уговорник является руководителем кружка монашеского рукоделия.
— Это полезное дело, — заметил я. — И что же, позвольте узнать, эта ячейка изготовляет?
— В основном литургические облачения и принадлежности для церковной службы, всякую религиозную утварь…
— И больше ничего?
— Ну, иногда… по особому заказу… Например, для Отдела Слежки и Доносительства недавно была изготовлена, как я слышал, партия кипятильников для чая с подслушивателями. А Геронтофильная Секция заботится об одежде и разных мелочах для болезненных старцев, скажем, о грелках с пульсографами.
— С пульсографами?
— Да, для регистрации затаенных влечений… Магнитофонные подушечки, в расчете на разговаривающих во сне… И так далее. Но как же так, разве брат Уговорник не говорил вам обо мне?
— Он говорил мне о различных… — я замолчал.
— Сотрудниках нашего Отдела?
— Мы говорили…
— Прошу прощения…
Священник вскочил с кресла, подбежал к сейфу и тремя уверенными движениями набрал номер на цифровых дисках.
Стальная дверь, щелкнув, приоткрылась.
Стали видны груды разноцветных, с печатями, папок. Священник стал лихорадочно рыться в них, вытащил одну, и я снова увидел его бледное лицо с блестевшими на лбу и под носом капельками пота, мелкими, как булавочные острия.
— Прошу вас, располагайтесь, я сию минуту вернусь.
— Нет! — крикнул я, вскакивая с места. — Передайте эту папку мне! Мною руководило какое-то вдохновение.
Он обеими руками прижал папку к груди. Я подошел к нему, впился взглядом в его глаза и взялся за картонный край папки, он не хотел ее отпускать.
— Девятнадцать, — медленно проговорил я.
Капли пота, как слезы, катились по его щекам. Папка сама перешла в мои руки. Я открыл ее. Она была пуста.
— Служба… Я действовал… Приказ свыше, — лепетал священник.
— Шестнадцать, — сказал я.
— Пощадите! Нет!
— Сядьте, пожалуйста. Вы не выйдете из этой комнаты, пока не получите разрешения по телефону, святой отец. Понимаете?
— Так точно!
— И сами вы не будете никому звонить?
— Нет! Клянусь!
— Хорошо.
Я вышел, закрыл за собой дверь, прошел по коридору, миновал пустую потемневшую часовню, спустился по винтовой лестнице. Снаружи часового уже не было. Я вызвал лифт — и вдруг обнаружил, что держу в руках отобранную у священника желтую папку.
Комната девять тысяч сто двадцать девять находилась на девятом этаже. Я вошел туда без стука.
Одна из секретарш вязала на спицах, другая ела бутерброд с ветчиной и помешивала чай. Я поискал глазами следующую дверь, в кабинет шефа, но здесь не было видно никаких других дверей. Это меня шокировало.
— К майору Эрмсу, со специальной миссией, — объявил я.
Секретарши словно бы и не слышали. Та, которая вязала, сосредоточенно считала петли.
"Может, нужен какой-то пароль?" — мелькнуло у меня в голове. Я еще раз окинул взглядом небольшую комнату. Вдоль стен стояли секции узких полок, разделенных вертикально на большое число узких ячеек. Над одной из них, довольно высоко, висел раскрашенный в цветочки микрофон. Обратиться еще раз значило смириться с поражением. Я положил свою желтую папку на стол той девушки, которая ела.
Она посмотрела на нее, продолжая жевать. Над зубами у нее розовели десны. Затем мизинцем отодвинула салфетку, в которую был завернут хлеб, но так, что часть его осталась выдвинутой за край бумаги.
Я подошел к полке и в глубине ячейки заметил за ней что-то белое поверхность двери.
Она была загорожена полками. Без раздумий я ухватился за секцию и стал ее отодвигать. Вертикальные пластины, делящие полки на ячейки, угрожающе зашелестели.
— Шестнадцать, семнадцать… — считала зловещим шепотом секретарша, девятнадцать…
Полки за что-то зацепились. Дверь освободилась лишь наполовину. Я заметил, что она отворялась в ту сторону, нажал на ручку и протиснулся между косяком и боковиной секции полок.
4
— Наконец-то вы изволили явиться! — приветствовал меня юношеский голос.
Из-за письменного стола красного дерева поднялся офицер со светлыми, как лен, волосами, без кителя, в одной рубашке. В комнате было очень жарко. Из ящика стола он достал маленькую щеточку.
— Вы запачкались о стенку.
Он чистил мне рукав и в то же время говорил.
— Я ждал вас со вчерашнего дня. Надеюсь, вы провели ночь не наихудшим образом? Работа не позволяла мне сегодня отойти, но я этому даже рад, ибо из-за этого мы не могли разминуться. Минуточку, вот тут еще немного известки. Однако, я уже настолько глубоко вошел в ваше дело, что отношусь к вам как к старому знакомому, а ведь мы, собственно, еще ни разу не виделись. Я — Эрмс, да вы, впрочем, знаете.