В тот же день после работы я отправилась в зеленый домик на Пиккадилли-стрит, точнее на улицу Радищева. В нашем городе это одна из немногих улиц, где приятно пройтись. Она примыкает к городскому парку, домики там стоят в окружении березок, кленов…
Иду, любуюсь, и даже открытые траншеи газопровода впечатление не портят. Цветочки растут в каждом палисаднике – и розы, и пионы, и появились кое-где альпийские лужки, не без влияния Розы Михалны. Соседки на нее смотрели и соображали: «Ну, раз уж мудрейшая Роза альпийский лужок посеяла, тогда и мы…»
И вот что интересно, на соседних улицах, к примеру на Заводской, ландшафтного дизайна не наблюдалось. И скамейки там никто не ставил, и даже, скажу вам честно, не подметал. Я шла и удивлялась: «Интересно, почему так?» Не знаю до сих пор, об этом думали у нас в России самые серьезные умы, и мне не стоит напрягаться, просто тогда, в двадцать лет, я была любопытной, к тому же работала корреспондентом и любила задавать вопросы. У меня было два любимых вопроса: почему и зачем.
Я подошла к зеленому домику и неожиданно у железной калитки почувствовала легкое волнение. А вдруг Антон совсем забыл, как мы встречали вместе Новый год и как я танцевала на рояле? Вдруг он уже не помнит, как читал мне Пушкина про изменницу-гречанку, прямо на уроке, у доски…
Он тогда терзался детской ревностью, потому что я закрутила роман… ну, там с одним ответственным работником, это сейчас не важно. Потом мы вместе хоронили мою собаку, моего щенка ньюфаундленда. Антон же мне его и подарил, а я недоглядела, и пес мой умер от энтерита. Антон знал заранее, что пес умрет, он мне открыл ветеринарный справочник и показал: «Смертность у щенков – восемьдесят процентов». Но все равно пошел мне помогать, я не умела ставить капельницы.
Никакой пионерской любви у нас не было, пионерская любовь у меня была с другими мальчишками, друг мой Зильберштейн знал их всех, кого вживую, кого заочно, поэтому-то мне и было странно – а что это я вдруг заволновалась?
Да просто у меня не все в порядке было с юбкой. Пуговица на поясе отлетела еще днем, а я не стала пришивать и застегнулась на булавку. И вот теперь у зеленого домика я вспомнила про эту жуткую цыганскую булавку и блузочку так выпустила, чтоб не видно было.
Я постучала в окошко. Обычно Антон всегда отодвигал занавеску и выходил открывать. Но в этот раз в окошко выглянула его младшая сестра. Она сказала, что Антон в вольере.
Собачьи вольеры располагались в глубине сада, убирать и кормить собак – это была обязанность Антона. Я это знала и поэтому решила, что он как раз и топчется по травке с совком и веником. Но оказалось – нет, он не работал, он лежал в одном из вольеров на деревянных нарах для собак.
Антон свернулся в позу эмбриона, носом к стенке, и не двигался. Мне показалось, что он спит. Я позвала его негромко:
– Антон, приве-е-ет!
Он встал с подстилки, повернулся. Глаза у него были красные, как будто он от души наревелся.
– Я в гости, – говорю ему.
А он открыл вольерную калитку и улыбнулся:
– Проходи.
Мы не виделись почти два года, за это время мой школьный друг Зильберштейн изменился. Элементарно вырос, как это бывает с юными мальчиками. Его лицо еще не потеряло детской нежности, но скулы, нос и подбородок получили новые четкие контуры. Непонятно, откуда появились плечи, и руки стали жесткими, и обнаружилось широкое запястье. Антон повис на верхней перекладине вольерной решетки, а его рубашка, летняя тонкая рубашка, просвечивала на солнце, и можно было спокойно разглядеть узкую талию, без всякого щенячьего жирка, и кубики… Кубики пресса! Ведь были же, были они у друга Зильберштейна, и я их засекла.
Короче, мальчик вырос. И тут такая я пришла – уставшая, непричесанная, с булавкой на пупке. А он ведь тоже меня рассматривал с ног до головы, спокойно, так же по-хозяйски, как его мама. Прищурил свои темные внимательные глазки и говорит:
– Тебе очень идет эта кофточка…
Тут Антон шевельнул носом и воображаемыми усами, как голодный кот. И вдруг ни с того ни с сего сделал из пальцев пистолет и выстрелил мне прямо в живот. Пух – и все, так и закончилась наша детская дружба. Его палец уперся мне точно в пупок, в то место, где была заколота булавка. Я даже рассмеялась от смущения. «Что творится! – думаю. – Что творится! Антон мне сделал пистолетик!»
В соседнем вольере вилял хвостом огромный черный кобель. Я протянула руку через прутья, и он мне подал свою тяжеленькую лапочку.
– Как зовут? – спрашиваю.
– Кока.