Нет, я не знаю, что хорошо, а что плохо, ничего не знаю, что со мной случилось. Один желтый лист, один взмах голубиных крыльев или ласточек на воде, и мне будет довольно, чтобы он не был ни веселым, ни печальным, и мне никогда не придет в голову верить во что-нибудь, кроме тополей. Если я вернусь, то вернусь в родной край, такой же, каким был изгнан, смешной, но чуть больше сутулясь. Мы вернулись, но мы тени.
Я люблю желтый лист, багряный перелесок и небо больше, чем людей. Поприветствуют ли меня весело «С добрым утром», я в ответ весело пожелаю доброго утра. Она лежит рядом со мной, в траве, и говорит, что все зависит от нас, даже смерть. А земля вокруг нас источает ароматы и рассказывает о корнях, что подрагивают в ней. И все, чего мы хотели, и все, чего жаждали, мне кажется, что оно там, на воде. Пунцовые и зеленые колосья прорастают сквозь наши руки и плечи. Мы должны вымереть, мы принесем добро, много добра смертью своей. Сегодня мы оба очень печальны. Ее сынок пишет ей каждый день и зовет ее домой. Я знаю, что она уедет. У меня перехватило дыхание, я болен, я утратил любовь, я утратил душу, я все утратил где-то в листве, в листве. Она будет плакать, и искать меня, но потом?..
* * *
Я вернулся таким же смешным, каким и уезжал. Я оставил ее и вернулся домой. И что теперь? Ничего. Я спокоен и доволен. Где-то упадет увядший желтый лист. Я ему кивну головой, я никто и ничто. Довольный и спокойный.
Тетки мои плачут по дому, говорят, что я желтый, как та травка, «кошачьи лапки». Угощают меня молоком. Если материнское молоко меня не наполнило силой, может быть, спасет молоко белых упитанных коров, пахнущее травами. Я ни весел, ни печален. Пойдет ли дождь, или будет сиять Солнце, мне все равно. Я буду молчать, потому что никого не люблю. Тетки говорят, что все пройдет. У нас полные дома маленьких боснийцев, сирот. Югославянство сейчас очень в моде.
Опять достают портреты царя Душана и стирают с них пыль. Потом еще будут говорить, что все это был дурной сон. Все по-старому. Завтра белое станет черным, а послезавтра желтым.
Она плакала, но она не умрет от боли, от боли не умирают, умирают от чести. Я вернулся. Меня хотят избрать председателем общества, не знаю, какого общества. Я сбежал от нее на заре. Она вскрикнет, когда увидит, что меня больше нет рядом с ней, и заплачет. Но потом? Мне жаль ее сыночка. Мужчина, не мой сын, но он так похож на меня. Она говорит, что всегда думала обо мне.
Я сбежал от нее на заре. Мои солдаты изумленно на меня смотрели, а я ушел на корабль. Изможденные и нечесаные женщины убирали детей с моей дороги, как будто я был сам Люцифер. Потом мимо нас проплывали холмы, леса и виноградники. Я люблю переселяться.
Когда мы прибыли, я увидел городок, где родилась моя мать. В нем было много церквей, в которых молчат колокола. Этот городок — усыпальница моих предков. Я был сентиментален. Мы остановились у каких-то садов. Я прошел мимо маленьких домиков, окруженных палисадниками, по крутым улицам, и подглядывал. Где-то я видел раскрашенную «Княжескую вечерю»,[51] а где-то килимы, которые так люблю. Я спросил кого-то, знает ли он господина Яшу Игнятовича, но старик посмотрел на меня и ответил тихо, на венгерском, что не знает. Смерть прячется в садах. Везде меня встречали сады. Церкви были пустые и холодные. Я в них кашлял. Церкви были пустые и холодные, а окна пыльные и мутные, как мои глаза. Я люблю мои глаза, во всем виноваты мои глаза. Никому я так не благодарен, как своим глазам. Они мне были больше, чем мать. И я посетил усыпальницу своих предков. Было скучно. Говорю же, честные гибнут. Владыка редактировал там венгерский катехизис, а огороды заросли сорняками. У нас патриотизм в моде, как же мне его не вспомнить. Я люблю своих предков, они умели убивать. И вообще, теперь мне убийство очень нравится. Колокола звонили, потому что я устроил так, чтобы приехать, когда звонят колокола. А я человек образованный, я знаю, что все надо хорошо устроить.
Я нанес визит женщине, которую мой отец любил раньше, до моей матери. У него были толпы любовниц, как и у меня. Я прошел по крутым, маленьким, узким переулкам, там было полно детей. А везде над переулками на меня смотрели церкви, пустые, покинутые, пыльные церкви. В одной я увидел, слева, символ, как в чужестранных церквах, в которых я люблю прятаться. Я старался, чтобы мое сердце заплакало или засмеялось. Помню, небо было дымчатым, полным дрожащих голубых вен. Они проникли в мою душу, и я знал, что вернусь домой. Меня встретила старушка, в желтом шелке, под уродливой иконой Святого Иоанна. Она разрумянилась и рассказывала мне об отце. В ней было больше любви, чем во мне, а я-то думал, что никто на свете не может любить, как я. Она мне долго рассказывала об отце. Говорит, что я очень похож на него. Рассказывала и спрашивала меня о мире. А потом мне сказала, что ничего не изменилось. Ей было за семьдесят, и она покраснела, когда я упомянул ее портрет, найденный у моего отца. Она была старая и добрая, да и кто не добрый, все добрые. Она хотела отвести меня на кладбище, хотела показать мне еще и кладбище старых романов, которые моя мать любила читать, и дом моего деда. Но я был бледный и хотел уехать.
51
Популярная литография сербского графика А. Стефановича (1832–1877) из «Косовского цикла» (1870–1873).