— Мммм-алло?
— Джейсон? Тэд Липшиц. Как идут дела?
Я все еще сонный. Черт, я все еще пьяный. Как идет что? И все сразу накатило, как асфальт на лицо незадачливого скейтбордиста с больным внутренним ухом: выпивка, трава, фаллоцентрическое интервью, нательные микрофоны, пьяное вранье о рокзвездности и рейтинге Эм-ти-ви, холодно-равнодушные яппи и Зевс.
Я оглянулся вокруг. Никаких признаков Кристофера, Зевса или кого-либо еще, кроме меня самого.
— Классно. Все классно прошло. Было здорово.
— Замечательно. Рад это слышать.
— Тэд, послушайте… пожалуйста, уж не делайте там из меня полного идиота, хорошо?
Он тихо усмехнулся:
— Я не могу изобразить тебя плохим. Иначе, если такое случится, ты порвешь нас на части в каком-нибудь журнале.
Я усмехаюсь в ответ вежливо, но кратко, чтобы дать ему понять, что он прав.
Перо сильнее видеопленки, а ручек у меня на письменном столе полно. Они рядом с ежедневником, в котором в разделе «Что сделать» нацарапана памятка о том, что мне нужно вспомнить второе имя. Что я и делаю. Я беру чудо-перо и ставлю отметку в графе «Выполнено» рядом с памяткой.
«20/20» выходит в эфир вечером накануне Дня святого Валентина. По программе передача назначена на 9.00 вечера в Сан-Франциско. У меня опасная нехватка транквилизаторов всех сроков годности, поэтому нужно поберечь что есть для стрессового шторма, который неизбежно наступит после передачи. Я собираюсь выдержать время просмотра в трезвости.
Первые звонки раздаются вечером около 6.00, когда на Восточном побережье уже 9.00, и начинаются они с бостонской ветви семьи Галла вэй, в которой какая-то тетушка, или дядюшка, или какой-то двоюродный брат, переключая случайно каналы, неожиданно увидел меня и позвал каждую другyю тетю, дядю, или двоюродного брата, или сестру в комнату или к телефону и сказал что-то вроде: «Быстрее! Включи седьмой капал… Джейсон на „20/20» рассказывает о наркотиках и своем члене!» Когда вся эта история закончилась, мне говорили, что семейные сборы моих родственников проходили в нескольких местах района Большою Бостона, где они сидели, собравшись вокруг телевизоров, с широко раскрытыми глазами и отвисшими челюстями, неспособные вымолвить что-либо. И тут кто-то решил снять телефонную трубку. Выразителем интересов общественности вызвался стать один из дядюшек, страстная тяга которого к спиртному была основой семейной легенды.
— Алло?
— Ты что, совсем из ума выжил?
Я не говорил с ним, скажем, последние три года. Симулирую полное неведение.
— Ты! По телевизору! По моему телевизору! Говоришь о своем пенисе! Ты принимаешь Виагру?
Боже.
— Нет, я не принимаю Виагру. Я принял Виагру только раз и написал об этом глупую историю, которую опубликовали. А теперь каждый думает, что я — что-то вроде эксперта.
— То есть ты не эксперт?
— Черт, конечно же нет. Я просто идиот с компьютером.
— Тогда прекращай говорить про свою штуку и убирайся с телевидения!
Так продолжается с полчаса, новые звонки поступают через каждые пять минут или что-то около того, И вот, когда это понемножечку сходит на нет и телефон смолкает, ровно в 7.00 вечера, с началом демонстрации этой ужасной программы по центральному времени[36], пошел Второй Раунд. Начинается новая серия публичных выступлений по телефону. Я отбиваюсь настолько, насколько могу. Но самой проклятой передачи я еще не видел.
Один из звонков, поступивших с 8.00 до 9.00, от моей матери. Я предполагаю, что мой пьяница-дядя позвонил ей, чтобы обвинить в моем зачатии, но это не так… военно-транспортный самолет потерпел аварию в Сакраменто, где живут мои родители, а местное отделение компании Эй-би-си прервало передачи, запланированные заранее, для репортажа с места происшествия. Спасение в действительности имеет много необычных образов. В этом конкретном случае оно предстает в образе огромного огненного шара, из которого, похоже, никто не спасся. Кошмарно для членов экипажа и их семей, прекрасно для меня и моей семьи. Даже несмотря на то что я собираюсь записывать шоу на пленку, я извлек урок из двух предыдущих часов и отключаю телефон.