Я не уверен даже, что у меня к тому моменту еще останется пульс. И если температура моего тела все еще будет выше комнатной, кто знает, чем я тогда буду заниматься? В одном только я сейчас почти уверен: если последующие восемнадцать лет будут хоть как-то напоминать предыдущие тридцать (и скажу честно, шансы достаточно велики: что есть, то есть), последним, что мне, возможно, захочется, будет какой-нибудь только что избавившийся от прыщей юнец, едва получивший право избирать, пачкающий мою дверь и пытающийся заявить, что он (или она) — мой родственник. Насколько я себе представляю, я не умираю от тоски без членов моей семьи, о которых мне известно, и уж, наверно, не буду сходить с ума по каким-то уродам, едва достигшим половой зрелости, нуждающимся в деньгах на колледж или, что более вероятно, в деньгах на выкуп и судебные издержки. Нет уж. На фиг.
А Карен продолжает убедительно и с энтузиазмом. Похоже, что это как раз то, что она выбрала для себя в качестве персонального крестового похода — получать разрешение для незнакомцев стучать в двери другим незнакомцам, из чьих яичек этот первый незнакомец предположительно выпрыгнул.
— Мне кажется, что это можно было бы решить позже, разве нет? Таки мы еще даже и не представляем, жизнеспособный я донор или нет.
(Я намеренно не стал говорить Карен о моей гипотезе Супер Спермы. Гены высшего порядка еще не повод, чтобы забегать вперед. Я вытерплю ту утомительную возню, которая требуется этим другим смертным с меньшим количеством семени, мне бы только сохранить лицо и не казаться надменным.)
Кажется, Карен прониклась моими мыслями, поскольку неожиданно, почти по волшебству, она извлекает откуда-то маленький, запечатанный, чистый пластиковый пакет, в котором находится такая же чистая пластмассовая чашка и пластмассовая крышка (не такая чистая) для пластмассовой чашки.
Ура! Пора начинать концерт!
— Итак, это контейнер, который служит для сбора образцов…
Карен разрывает пакет и выкладывает его содержимое на свой письменный стол. Она объясняет предназначение и/или функцию каждого предмета. По мере того как она делает это, я, по причинам, психогенезис которых я предпочел бы не раскрывать, чувствую себя как курсант полицейской академии, когда его обучают использованию комплекта для сбора улик по изнасилованию. Возможно, это просто неловкость, застенчивость и, что греха таить, смущение, которое может испытывать любой человек с любой степенью хладнокровия в такой ситуации.
Я неожиданно понимаю, почему многие женщины не выносят даже мысли о мужчинах акушерах-гинекологах.
— Вот что нам нужно сделать: сходите в одну их «комнат для сбора» и добудьте образец, который соберете в эту чашечку.
Я даю Карен почти пятнадцать дополнительных очков за составление этого деликатного предложения, с максимальным совершенством избегающего грубых и отвратительных терминов вроде «мастурбировать» и «эякуляция». Эти слова, совершенно подходящие в медицинском смысле, не позволили бы мне остаться в спокойном и на удивление расслабленном состоянии духа, в котором я нахожусь сейчас, не обращая внимания на неестественное окружение и потные ладони. Тем временем она продолжает:
— Как только вы соберете образец, закройте чашку этой крышкой немедленно. — И она кладет крышку на чашку.
Эта демонстрация того, что является таким очевидным, напоминает мне вялых, вечно улыбающихся бортпроводниц, которые показывают тем, кого можно принять за кретинов, как застегивать и подгонять по размеру ремень безопасности. Карен — минус два очка, но я все еще с ней.
— Затем возьмите эту этикетку и напишите ваш донорский номер… ох… мы еще не дали вам донорский номер. — Она нажимает на несколько клавиш на клавиатуре своего компьютера и быстро набирает четырехзначное число на том, что будет, очевидно, считаться моим «файлом». Пишет это же число на визитной карточке, чтобы я не забыл. — Это ваш донорский номер. Теперь мы будем идентифицировать вас по нему. Поэтому, когда бы вы ни звонили или ни приходили, пользуйтесь этим номером… вам никогда не нужно называть себя по имени.