Посмеиваясь и хватаясь друг за друга как раненые, мы ввалились в «Падающий лист». Все наши уже были на месте. Ублюдок как раз заканчивал петь какую-то слезливую балладу, Толстый Мо запихивал в себя огромный кусок пирога с потрохами а Олли, как обычно, дремал в углу, прикрыв лицо шляпой. Мы плюхнулись на скамью рядом с ним, не переставая хихикать и дурачиться. Гай растолкал Олли, отобрал пирог у Мо, и принялся рассказывать о нашем сегодняшнем походе, успевая при этом есть, флиртовать с девицей, подносящей стаканы с пивом и задирать сидящих за соседним столом компанию писарей. Я в который раз поразился силе его обаяния, благодаря которой ему прощались все выходки. Если бы я, или, не важно, какой-нибудь другой человек, посмел покуситься на еду толстяка, то Мо бы от него даже мокрого места не оставил. Но на Гая он лишь слегка поворчал. Клерки в ответ на его подколы лишь посмеивались, а строгая хозяйкина дочка вовсю строила ему глазки. Сама хозяйка уже спешила к нашему столу с кувшином пива и блюдом ароматных поджаренных сосисок.
Сага о брошенной шляпе и прокурорской шишке вызвала такой взрыв веселья, что я всерьез стал опасаться, что висящая под потолком лампа, не выдержит такого напора и рухнет нам на головы.
- Да, из этого можно было бы сделать неплохую балладу, - сказал Ублюдок, отрезая ломоть хлеба. – Жалко, что у меня нет призвания.
На самом деле Ублюдок был далеко не самым худшим певцом, из тех, которых мне доводилось слышать. У него был вполне приятный баритон и бархатистые карие глаза, от которых дамы просто таяли. Он замечательно умел выразить и ликование майского утра, и печаль, утратившего свою возлюбленную героя. Только вот богемная жизнь любимца публики о которой грезил любой подмастерье или даже дворянский сын, была ему в тягость. Ублюдка раздражало решительно все: репетиции и концерты, примерки костюмов и яркий грим, страусиный плюмаж и навязчивые поклонницы. Он грубил владельцам театров и авторам песен, дерзко разговаривал с меценатами и хамил примадоннам. Он был самым невыносимым и самым несчастным певцом в мире. И все от того, что его судьба была решена задолго до его рождения. Он был бастардом. И родиться его угораздило не где-нибудь, а в Тиариссе! Предыдущий король которой был большим поклонником искусств. Настолько большим, что учредил Школу Муз, где младые отроки обучались пению, танцам, стихосложению, рисованию и прочим высоким искусствам. А поскольку существовало поверье, что незаконнорожденные или Дети Любви, всегда отличались способностями в этой области (один Рекамелье чего стоит! Я уже не говорю о Великом Бертране!), и многие из них блистали при дворе и являлись гордостью Королевского театра, король повелел всех тиарисских ублюдков отдавать в сию Школу и обучать искусствам за государственный счет. Дабы вовек не иссякла слава Тиариссы как величайшей культурной столицы и так далее и тому подобное. Вполне гуманный акт, хотя и слегка эксцентричный. И вот он то и стал причиной величайшего несчастья в жизни моего друга. Ибо с тех самых пор всех незаконнорожденных детей, независимо от пола, внешних данных или способностей, отдавали на обучение в Школу Муз. А чтоб мягкость нравов Школы не позволяла им забыть о позорном происхождении, никому из этих детей не давали имен. Всех без исключения называли Ублюдками. Только достигнув успехов в искусстве, и звания артиста третьего ранга, они могли выбрать себе имя. А так как третий ранг присваивался всем выпускникам Школы без исключения (я вообще думаю, что если взять любого ребенка и с пеленок его обучать, то уж к какому-то виду искусств у него способности обнаружатся по-любому), то обычай этот был чистой формальностью. Во всяком случае, до появления Ублюдка. Нет, Школу он окончил, третий ранг получил, и даже имя себе выбрал, но поскольку его невыносимый характер вконец допек всех директоров театров, где он имел несчастье выступать, его перестали приглашать вовсе. В деньгах он стеснения не испытывал, благодаря папочке, а потому преспокойно провел целый год, поплевывая в потолок. Что с удивлением и обнаружил господин Распорядитель Празднеств, подводя итоги года. Разразился скандал, Ублюдку понизили ранг и тем самым лишили нового имени. Ему и на это было наплевать, но тут его отец решил все же проявить твердость и пригрозил, что лишит его дотаций, если тот не поднимется опять до нужной категории и перестанет его позорить. В театр ход ему был заказан, и несчастный артист решил, что будет петь на свадьбах и приемах – помогли папочкины связи. Работа не постоянная, много усилий не требует, от плевания в потолок его отвлекали ну, от силы, раз в две недели. Все были довольны, записи в отчетности заполнялись исправно, и спустя некоторое время, Ублюдок мог с полным правом достать из сундука петлицы артиста третьего ранга. Имя он себе выбрал другое – за время вынужденного безделья, старое ему надоело. И все шло замечательно, пока ревнивый муж одной из поклонниц его таланта не застал его со своей благоверной в позе, исключающей всякие сомнения. Опять скандал, опять понижение в категории и лишение очередного имени. От огорчения Ублюдок пустился во все тяжкие: пьянствовал, дебоширил, и настолько «успешно», что стал первым в истории певцом самой низшей первой категории. Ему бы и ее сняли, но Распорядитель Празднеств не нашел ни одного подобного прецедента в истории страны, а поскольку Тиарисса была царством бюрократов, Ублюдок мог не опасаться дополнительных санкций – он и так достиг дна. Это стало поводом для рекордного по длительности запоя, в процессе которого у несчастного артиста возникла неожиданная идея. Лучшим выходом из этой тупиковой ситуации он посчитал решение наняться матросом на торговое судно и покинуть навсегда свою проклятую родину. Видимо от постоянного пьянства у него произошло размягчение мозгов, другого объяснения тому, что человек не умеющий плавать, ненавидящий рыбу и никогда не державший в руках ничего тяжелее гитары пошел в матросы, я придумать не могу. На одной из стоянок перед выходом в океан, ему все же удалось отправить отцу отчаянное письмо, и тот выкупил его у капитана за двадцать пять золотых и бочонок вина. С тех пор любая вода, даже нарисованная на картине, вызывала у него приступы морской болезни. Единственным, что было хорошего в этой истории, так это то, что после этого Ублюдок принялся за ум и даже решил не жалея сил работать, чтобы вернуть себе доброе имя. Ну, или хоть какое-нибудь имя. Правда, о театрах и приемах ему пока и мечтать не приходилось, но отец обещал замолвить за него словечко в цирке. Если, конечно тот заработает себе на вторую категорию. А для этого Ублюдку приходилось петь в кабаках, типа нашего «Падающего листа», где мы, собственно, и познакомились. Здесь меня хотя бы студенты слушают, - жаловался он нам потом. – А в «Белом ботинке» одни письмоводители сидят. Тем лишь бы брюхо набить! Я пою, а они вместо аплодисментов - чавкают! Мы сочувственно вздыхали, но помочь ему ничем не могли. Пение было единственным из искусств, в котором он был хоть как-то терпим. Руки у него были обе «левые», ни печь пироги, ни выдувать фигурки из стекла, ни изобретать новые куаферы и прически, он был неспособен физически. Танцевать он не любил, стихи у него получались преотвраными, к тому же он еще и дальтонизмом страдал, а потому рисование тоже отпадало. Никакой другой профессией в Тиариссе ему заняться не дали бы, а уехать без согласия отца он тоже не мог – ему бы просто не выдали подорожную. Оставалось либо прожить всю жизнь Ублюдком, либо, сцепить зубы, и петь в низкосортных кабаках как минимум пару лет – категории разрешалось менять только раз в год, а сейчас она была почти нулевой. Ублюдок держался уже девять месяцев, что для него была абсолютным рекордом, но при этом не переставал жаловаться на судьбу, заложником которой он оказался.