Вторникъ 27
Я лежалъ въ постели, или, вѣрнѣе сказать, сидѣлъ на зеленой сатиновой обшитой кружевомъ подушкѣ, когда писалъ эти замѣтки. Такой же зеленый сатиновый обшитый кружевомъ тюфякъ лежалъ на полу подлѣ моей кровати. Б. возсѣдалъ на тюфякѣ и курилъ трубку. Мы только что позавтракали — чѣмъ? ни за что не догадаетесь — кофе съ булками. Мы намѣрены пролежать въ кровати цѣлую недѣлю, во всякомъ случаѣ до вечера. Двѣ англійскія леди занимаютъ спальню рядомъ съ нашей. Кажется онѣ тоже рѣшились не выходить изъ нея цѣлый день.
Намъ слышно, какъ онѣ ходятъ по комнатѣ, и о чемъ-то бесѣдуютъ. Это продолжается уже добрыхъ три четверти часа. Повидимому онѣ чѣмъ-то разстроены.
Здѣсь очень хорошо. Сегодня дается второе представленіе, для тѣхъ, кому не удалось попасть на первое. Къ намъ въ открытыя окна доносится мѣрное пѣніе хора. Ослабленные разстояніемъ, эти жалобные, рыдающіе звуки, смѣшиваясь съ болѣе рѣзкими нотами оркестра, навѣваютъ на насъ какую-то сладкую скорбь.
Мы видѣли представленіе вчера, а теперь бесѣдуемъ о немъ. Я объявляю Б., что не знаю, какъ приняться за отчетъ. Не знаю, что сказать объ этомъ представленіи.
Съ минуту онъ курилъ молча, потомъ, вынувъ трубку изо рта, спрашиваетъ:
— Да какая надобность вамъ говорить?
Вотъ въ самомъ дѣлѣ счастливая мысль. Гора съ плечъ долой. Что за бѣда, если я ничего не скажу? Кому какое дѣло, что и о чемъ я буду говорить? Никто этимъ не интересуется — къ счастью для себя. Это очень утѣшительная мысль для издателей и критиковъ. Добросовѣстный человѣкъ, зная, что его слова имѣютъ вѣсъ и значеніе, побоится и выговорить ихъ. Но тотъ, кто понимаетъ, что отъ его словъ никому ни тепло, ни холодно, можетъ разводить какіе угодно цвѣты краснорѣчія. Чтобы я ни сказалъ о представленіи Страстей въ Оберъ-Аммергау, никому отъ моихъ словъ не будетъ ни тепло, ни холодно. И такъ я буду говорить, что мнѣ вздумается.
Но что же именно? Могу-ли я сказать что нибудь, что уже не было сказано, — и притомъ гораздо лучше? (Авторъ всегда увѣряетъ, будто всякій другой авторъ пишетъ лучше его. Въ дѣйствительности онъ этого вовсе не думаетъ, — какъ вы сами понимаете — но слѣдуетъ дѣлать видъ, что такъ думаешь). Читатель уже знаетъ все, что я могу сказать, а если не знаетъ, то врядъ-ли желаетъ знать. Не трудно наговорить съ три короба, когда говорить, въ сущности, не о чемъ, какъ было до сихъ поръ въ моемъ дневникѣ. Но когда есть о чемъ говорить, то право радъ бы быть трубочистомъ, только не авторомъ.
— Почему бы не начать съ описанія Оберъ-Аммергау? — говоритъ Б.
Я отвѣчаю, что его уже Богъ знаетъ сколько разъ описывали.
Б. возражаетъ:
— Да вѣдь и гонки оксфордскихъ и кембриджскихъ студентовъ и скачки въ Дерби уже Богъ знаетъ сколько разъ описывались. Однакожь находятся люди, которые описываютъ ихъ снова и снова, равно какъ и люди, которые читаютъ эти описанія. Скажите, что эта маленькая деревушка пріютилась подъ сѣнью мечетеобразнаго храма, среди долины, окруженной огромными горами, которыя толпятся вокругъ увѣнчаннаго крестомъ Кофеля, точно бодрые, недремлющіе часовые, охраняя стародавнюю тишину и покой этого мирнаго пріюта отъ суеты и гвалта внѣшней жизни. Опишите эти квадратные, чисто выбѣленные домики, съ высокими кровлями, съ рѣзными деревянными балкончиками и верандами, гдѣ сходятся вечеромъ сосѣдъ-рѣзчикъ съ сосѣдомъ-фермеромъ выкурить трубочку и поболтать о телятахъ, о представленіи Страстей, о деревенской политикѣ; опишите раскрашенныя фигуры святыхъ, мучениковъ, пророковъ, сіяющія вверху, надъ портикомъ, и жестоко пострадавшія отъ непогоды, такъ что безногій ангелъ уныло поглядываетъ на своего визави — безголовую мадонну, а въ открытомъ углу какой-то несчастный святой, истерзанный дождями и вѣтромъ сильнѣе чѣмъ его терзали когда либо язычники, утратилъ почти все, что могъ назвать своимъ, сохранивъ только полголовы и обѣ ноги.
Объясните читателю странную нумерацію здѣшнихъ домовъ, сообразно времени построенія, такъ, что нумеръ шестнадцатый приходится рядомъ съ нумеромъ сорокъ седьмымъ, а нумера перваго вовсе нѣтъ, потому что онъ былъ проданъ на сломъ. Разскажите, какъ неискусившійся въ софизмахъ посѣтитель, зная, что его квартира помѣщается въ номерѣ пятьдесятъ третьемъ, бродитъ день за днемъ вокругъ номера пятьдесятъ втораго, проникнутый неосновательнымъ соображеніемъ, будто слѣдующая дверь окажется дверью его дома, который на самомъ дѣлѣ находится за полмили, на другомъ концѣ деревни; какъ его находятъ въ одно солнечное утро на крыльцѣ номера восемнадцатаго, распѣвающимъ жалостныя колыбельныя пѣсни; какъ его берутъ и увозятъ, несмотря на сопротивленіе, слезы и крики, въ Мюнхенъ, гдѣ онъ и кончаетъ свои дни въ сумасшедшемъ домѣ.