Вердебяки. Партии Фигнера и Сеславина - от Вязьмы к Смоленску, вслед за
моею партией, но ближе к главным колоннам неприятельской армии. Отряд
атамана Платова - вслед за арьергардом неприятеля, около Семлева.
Отряд генерала Кутузова [41] - между Гжатью и Сычевкой, в направлении к
Николе-Погорелову и к Духовщине. По тому же направлению, но ближе к
неприятелю, - партия Ефимова.
Пока покушался я занять большую дорогу у села Рыбков и производил поиск на
Славково, граф Орлов-Денисов опередил меня, так что едва усиленными
переходами я мог достичь его 25-го числа в селе Богородицком и то уже в
минуту выступления его к Соловьевой переправе. Оставя мою партию на марше,
я явился к графу с рапортом. Он меня принял хотя и ласково, но при всем том
весьма приметно было, сколь тревожил его вид подполковника, ускользнувшего
от владычества генерал-адъютанта и пользовавшегося одинакими с ними
правами. Дабы хотя на время исправить противоестественное положение сие, он
пригласил меня идти вместе с ним к Соловьевой переправе, предсказывая и
обещая мне, если я не последую за ним, несчастные успехи. Но я, помня
лесистые места около Соловьева и быв убежден в бесполезности сего поиска,
отказался, представив ему полученное мною повеление идти к Смоленску. К
тому же, прибавил я, изнурение лошадей принуждает меня дать отдых моей
партии, по крайней мере часа на четыре. На сие граф, усмехнувшись, сказал:
"Желаю вам спокойно отдыхать!" - и поскакал к своему отряду, который уже
вытягивался по дороге.
Я расчел верно. Покушение графа Орлова-Денисова не принесло ожидаемой им
пользы, и он принужденным нашелся обратиться к прежнему пути своему. Если б
партия моя была сильнее, дорого бы он заплатил за свою усмешку и долго бы
помнил залет свой к Соловьеву, ибо в продолжение сего времени я открыл
отряд генерала Ожеро в Ляхове и смог бы сделать один то, что сделал под
командою графа. 26-го, на марше к Дубовищам, я приметил, что авангард мой
бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода
не позволили ясно рассмотреть числа неприятеля, почему я, стянув полки,
велел взять дротики наперевес и пошел рысью вслед за авангардом. Но едва
вступил в маленькую деревушку, которой я забыл имя, как увидел несколько
авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских
(Gendarmes d'elite). Они объявили мне о корпусе Бараге-Дильера,
расположенном между Смоленском и Ельнею, и требовали свободы, поставляя на
вид, что дело их не сражаться, а сохранять порядок в армии. Я отвечал им:
"Вы вооружены, вы французы, и вы в России; следовательно, молчите и
повинуйтесь!"
Обезоружа их, я приставил к ним стражу и приказал при первом удобном случае
отослать их в главную квартиру; а так как уже было поздно, то мы расставили
посты и остановились на ночлег.
Спустя час времени соединились со мною Сеславин и Фигнер [41] .
Я уже давно слышал о варварстве сего последнего, но не мог верить, чтобы
оно простиралось до убийства врагов безоружных, особенно в такое время,
когда обстоятельства отечества стали исправляться и, казалось, никакое
низкое чувство, еще менее мщение, не имело места в сердцах, исполненных
сильнейшею и совершеннейшею радостью! Но едва он узнал о моих пленных, как
бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым
казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены. Не могу выразить,
что почувствовал я при противуположности слов сих с красивыми чертами лица
Фигнера и взором его - добрым и приятным! Но когда вспомнил превосходные
военные дарования его, отважность, предприимчивость, деятельность - все
качества, составляющие необыкновенного воина, - я с сожалением сказал ему:
"Не лишай меня, Александр Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что
великодушие есть душа твоих дарований; без него они - вред, а не польза, а
как русскому, мне бы хотелось, чтобы у нас полезных людей было побольше".
Он на это сказал мне: "Разве ты не расстреливаешь?" - "Да, - говорил я, -
расстрелял двух изменников отечеству, из коих один был грабитель храма
божия". - "Ты, верно, расстреливал и пленных?" - "Боже меня сохрани! Хоть
вели тайно разведать у казаков моих". - "Ну, так походим вместе, - он
отвечал мне, - тогда ты покинешь все предрассудки". - "Если солдатская
честь и сострадание к несчастию - предрассудки, то их предпочитаю твоему
рассудку! Послушай, Александр Самойлович, - продолжал я. - Я прощаю
смертоубийству, коему причина - заблуждение сердца огненного; возмездие
души, гордой за презрение, оказанное ей некогда спесивой ничтожностию;
лишняя страсть к благу общему, часто вредная, но очаровательная в
великодушии своем! И пока вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих
его на подвиги отважные, безрассудные и даже бесчеловечные, - я подам руку
сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести
его приговор написан был в сердцах всего человечества! Но презираю убийцу
по расчетам или по врожденной склонности к разрушению".
Мы замолчали. Однако, опасаясь, чтобы он не велел похитить ночью пленных
моих, я, под предлогом отдавать приказания партии, вышел из избы, удвоил
секретно стражу, поручил сохранение их на ответственность урядника, за ними
надзиравшего, и отослал их рано поутру в главную квартиру.
Мы часто говорим о Фигнере - сем странном человеке, проложившем кровавый
путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Я не могу постичь причину
алчности его к смертоубийству! Еще если бы он обращался к оному в
критических обстоятельствах, то есть посреди неприятельских корпусов,
отрезанный и теснимый противными отрядами и в невозможности доставить
взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время
опасности, а освободясь уже от оной; и потому бесчеловечие сие вредило ему
даже и в маккиавеллических расчетах его, истребляя живые грамоты его
подвигов. Мы знали, что он истинно точен был в донесениях своих и
действительно забирал и истреблял по триста и четыреста нижних и вышних
чинов, но посторонние люди, линейные и главной квартиры чиновники, всегда
сомневались в его успехах и полагали, что он только бьет на бумаге, а не на
деле. Ко всему тому таковое поведение вскоре лишило его лучших офицеров,
вначале к нему приверженных. Они содрогнулись быть не токмо помощниками, но
даже свидетелями сих бесполезных кровопролитий и оставили его с одним его
сеидом - Ахтырского гусарского полка унтер-офицером Шиановым, человеком
неустрашимым, но кровожаждущим и по невежеству своему надеявшимся получить
царство небесное за истребление неприятеля каким бы то образом ни было.
В ночь возвратились разъездные мои, посланные к селу Ляхову, и уведомили
меня, что как в нем, так и в Язвине находятся два сильных неприятельских
отряда, что мне подтвердил и приведенный ими пленный, уверяя, что в первом
селе стоит генерал Ожеро с двумя тысячами человек пехоты и частью
кавалерии.
Мы решились атаковать Ляхово. Но так как все три партии не составляли более
тысячи двухсот человек разного сбора конницы, восьмидесяти егерей 20-го
егерского полка и четырех орудий, то я предложил пригласить на удар сей