Отец вздохнул и закрыл глаза. Потом он сел рядом и погладил рукой по спине. Только он любил и понимал меня в нашей семье. Мне так хотелось стать снова всего лишь маленьким мальчиком, который не знает ни Голодных игр, ни любовных обид.
- Неужели мы с тобой обречены любить безответно? Я так хотел, чтобы тебе повезло в жизни, и ты прожил ее с любимой женщиной. Я знаю, сынок, знаю каково это. – Он мягко похлопывал меня по плечу. - Но Бог видит, ты достоин любви, ты ничем себя не опозорил. Я видел, как ты сражался за ее жизнь. Мне кажется, со временем она поймет это и изменит к тебе отношение.
- Еще больнее от того, что она не доверяла мне. Мы даже друзьями не стали. И мне так тяжело быть вдалеке от нее!
- Все наладится, сынок. Отвлекись. Займись живописью. Я помню, как ты всегда любил рисовать, а бумаги не было. Теперь у тебя есть возможность.
Меня захватила эта идея. Я страстно хотел избавиться от воспоминаний об Играх. Мало того, что каждую ночь мне снились кошмары Арены, наяву еще и образ Китнисс стоял перед моими глазами. Несмотря на боль, я часто вспоминал до мельчайших подробностей нашу любовь на Арене. Для меня все осталось свято: наша пещера, капли дождя, струящиеся по ее камням, ягоды, пруд, баночка бульона, подарившая мне возможность столько раз поцеловать Китнисс. Все это осталось дорого моему сердцу. В глубине души я отказывался верить, что ее любовь - это фальшивка. Слова Китнисс о том, что не все было ради Игр, вселяли в меня слабую надежду. Мне так хотелось выяснить до конца, понять в ее чувства ко мне, да что там, хотя бы иметь возможность говорить с ней! Я скучал. Я так скучал!
При встречах я старался не смотреть на нее. Это было как нарыв: я чувствовал, что постоянно доставляю ей боль своим присутствием, а она мне своим. И я не знал, как это изменить. Все что я сделал – это воздвиг ледяную стену между нами и оставил ее наедине со своим чувством вины. Я был обижен на нее, очень обижен. Она чувствовала себя виноватой, и мне хотелось, чтобы она так себя чувствовала. О да! Хотя я и понимал, что я сам заигрался в свою же игру. Но как она могла не доверять мне? Как могла сговориться с Хеймитчем у меня за спиной?
И еще я думал о том, что действительно требовал от нее невозможного. Она даже не знала меня до Игр, а с Гейлом провела всю юность. И для нее я был всего лишь мальчиком, невольно навязавшимся на шею во время Игр. Но как мне отпустить любимую девушку?! Я смутно надеялся, что теперь, когда она точно знает, как я к ней отношусь, она хотя бы оценит мою любовь, а может, и поймет меня. Порой я представлял, как она приходит ко мне, говорит, что я нужен ей, а я обнимаю ее. Мои грезы сводили меня с ума. Но теперь я нашел помощь. Холст и краски.
Поначалу выходило не очень хорошо. Я нашел много материалов, читал, рисовал наброски. Рука стала тверже и смелее. Мне не нужны были фотографии Китнисс, чтобы изобразить ее. Я знал каждую ее черточку наизусть. Хотелось запечатлеть все-все моменты, ситуации, в которых я видел ее на Арене. И как она сидела на дереве, скрываясь от профи. Как я боялся тогда за нее! Сколько планов по ее спасению придумывал! И как появилась передо мной умирающим, словно ангел, чтобы спасти меня, и как сама лежала в луже своей крови. У меня сердце опустилось в тот момент: думал, она умерла. Мой дом наполнился Китнисс.
Постепенно я нашел в себе силы жить как прежде. Каждый день я еще чуть больше понимал ее, чуть больше жалел и чуть больше прощал. Теперь мне все чаще хотелось, чтобы она перестала чувствовать себя виноватой. Я понимал, как был к ней несправедлив. Но общаться по-прежнему было непросто. Потому что, несмотря на то, что наедине я прощал ее, при встрече она была всегда так равнодушна, холодна, а порой и резка, что злость вновь и вновь брала верх, и я сдавался.
Но когда начался тур, наша вражда стала невыносимой. Перед первой официальной встречей я очень волновался. Только-только я оправился от нашего разрыва, как пришла пора вновь разыгрывать любовь. Мне не хотелось заново переживать все эти муки. В первый день она выбежала мне навстречу, мы повалились в снег, целуясь. Теперь я с болью замечал, как наигранно и неестественно она себя вела. Даже на Арене я не видел Китнисс такой. Мне захотелось помочь ей, взять часть этой ноши. Мне хотелось защитить ее, вселить в нее уверенность, что она не одна.
А ее губы вновь пьянили, я был готов поверить во что угодно, когда ее дыхание обжигало мне лицо, когда она целовала меня. Неужели я никогда не избавлюсь от трепета, который эта девушка вызывает во мне? С моих губ едва не сорвалось горячее «люблю».
========== Часть 2 ==========
В поезде обстановка была напряженной. Она злилась, ее заточили в клетку лжи, и она только отчаянно билась об нее. Я избегал Китнисс, чтобы не сделать хуже. Когда она вышла из общего купе, я, наконец решился туда зайти. На диване лежала ее кофта. Я нерешительно взял ее в руки. Она еще держала в себе частичку ее тепла. И тогда я жадно прижал теплую ткань к лицу и вдохнул запах Китнисс – немного дикий, в нем было что-то лесное, свободное и такое желанное. Я почувствовал волнение во всем теле. Как же мне не хватало ее! Китнисс едва не застала меня в таком состоянии, когда вернулась за кофтой. Я опустил глаза, она молча забрала кофту, которую я наспех бросил на диван, и тихо ушла. Нет, это невыносимо!
Когда она накричала на Эффи и выбежала из поезда, я решился поставить в точки над «и». Этот короткий диалог вселил в меня надежду. Неужели мы стали друзьями? В душе сразу посветлело. Меня радовал любой прогресс в наших отношениях. Она улыбалась мне, и так приятно было разговаривать с ней не о вопросах жизни и смерти, как на арене, а о простых вещах, о которых разговаривают обычные подростки. Теперь временами в наших отношениях проскальзывала дружеская нежность. И я старался не надеяться, что она может перерасти во что-то большее. Да и причины так думать, увы, не было. Несмотря на то, что порой в глазах ее я видел дружескую сердечность и признательность, она избегала меня, будто я прокаженный. Я чувствовал, что я олицетворяю один из прутьев ее клетки, но не понимал всю драматичность этого.
Ночами я боялся спать. До последнего я рисовал либо бродил по поезду, пока уже не валился с ног. Однажды я стоял недалеко от купе Китнисс. До меня стали доноситься слабые вскрики. Когда я понял, что кричит Китнисс, я побежал в ее купе, опасаясь, что с ней что-то случилось. Мои глаза наполнились болью и жалостью при виде открывшегося зрелища. Китнисс, хрупкая и беззащитная в борьбе со своими кошмарами, металась на смятой постели. Одеяло и подушка полулежали на полу. На шелковых простынях перекручивалась будто в конвульсиях растрепанная черная коса, лицо в слезах, губы что-то шепчут. Я бросился к ней, чтобы вырвать ее из кошмара. Она никак не могла проснуться, видимо действие снотворного. Я уже начал паниковать, когда она открыла глаза, испуганно огляделась вокруг и крепко вжалась в меня, как маленький ребенок. Потом она долго плакала на моей груди, а я досадовал, что не знал, чем успокоить ее. Спустя время она видимо полностью осознала, что в безопасности и начала успокаиваться. Я поправил ей постель, уложил и уже хотел уходить, как она схватила мою руку и попросила остаться.
В душе я снова был счастлив. Я был так счастлив, что нужен ей, что могу защищать ее и, конечно, быть с ней рядом, держать ее в объятьях! Может, отец прав, и она со временем оценит меня, а возможно и полюбит?.. Нет, не надо сейчас думать о возможном, надо наслаждаться реальным.
Ее голова покоилась на моей руке, Китнисс прижалась лицом к моей груди, мы обнимали друг друга также крепко, как на арене. Я едва заметно целовал ее волосы и вдыхал их аромат. Первое волнение и удивление прошло, я почувствовал спокойствие, умиротворение и, наконец, заснул. Вместо жутких снов, в которых Китнисс разрывают переродки и насмерть закусывают осы, я видел свои грезы: мы гуляем по 12-му, и нет никаких Голодных игр, никакого Капитолия, только мы, идущие вперед.