Полковник улыбнулся:
— Все же вы еще наполовину фашист.
— А какое это имеет отношение к фашизму? — парировал я. — Просто я считаю, что маловероятно, чтобы немецкое командование не смогло предусмотреть и избежать этой угрозы. Любой человек, обладающий чувством здравого смысла, должен был заметить, что там происходит, и внести соответствующие изменения в военные планы. Я уверен, что при умело организованном наступлении атакующий никогда не оставит фланги неприкрытыми. Это чисто военный, а не политический вопрос.
— Хорошо, — ответил полковник, — через пару недель мы вернемся к этому разговору.
Глава 3
Национальный комитет
Несколько недель мне пришлось провести в лазарете лагеря № 27. Меня доставили туда в полубессознательном состоянии с сумасшедшей головной болью. Я беспомощно лежал на койке среди других пациентов из Великих Лук, каждый из которых после тифа или малярии стал похож на скелет, как и я{30}. Палаты не отапливались. Жидкий суп из капусты и заплесневелый хлеб замерзли до состояния камня. Почти все пациенты лежали на койках по двое, каждый грел своим телом товарища, чтобы оба не замерзли насмерть, и все равно случалось так, что утром один из больных лежал рядом с трупом.
В моменты просветления, открыв глаза, я замечал склонившуюся надо мной доктора-блондинку, которая спрашивала:
— Как вы, Айнзидель? Я хочу, чтобы вы боролись за свое выздоровление.
Как же бережно ухаживала за нами эта женщина-еврейка, чей единственный сын погиб в первый год войны.
Без лекарств, тепла, средств для проведения медицинских осмотров и диагностики, своей добротой и самоотверженностью она сумела спасти множество жизней.
В нашей палате главной темой разговоров все еще была Сталинградская битва. В начале февраля полковник Воронов зачитал нам новость о капитуляции под Сталинградом 6-й армии. Он назвал имена примерно двадцати генералов и нескольких десятков полковников, которые, как сообщалось, были взяты в плен. В декабре в лагерь прибыло около семидесяти румынских штабных офицеров, которые сообщили нам свежие новости. После этого весть об успехах русских уже не звучала для нас как нечто невероятное. Еще раньше на Сталинградский фронт отправился Хадерман, а с ним — еще несколько немцев-эмигрантов и два наших товарища из числа военнопленных, которые должны были обеспечивать пропагандистскую поддержку Советской армии, предлагая остаткам немецкой 6-й армии капитулировать. Но мы, оставшиеся в лагере, продолжали спорить по поводу настоящих масштабов той битвы. Ведь 300 тысяч солдат, двадцать две дивизии должны были вырваться из любого окружения. И если теперь русское превосходство стало таким, что это сделалось невозможным, то не каждый генерал решится пережить катастрофу, постигшую его дивизию. Во всяком случае, в прусско-немецкой армии в прошлом ничего подобного не происходило.
— Я должен сам увидеть тех генералов, прежде чем смогу поверить в это, — заявил я Воронову в разговоре с ним после митинга.
Он просто рассмеялся в ответ:
— Скоро все они будут здесь, об их прибытии уже всем известно.
Так и произошло.
В нашу комнату зашел ординарец, который доложил, что в лагерь прибыли генералы, взятые в плен под Сталинградом, а также триста офицеров из 6-й армии. Я был слишком слаб, чтобы в очередной раз изумляться тому, что еще несколько недель назад считал невозможным.
Один из моих соседей по палате с помощью ножа соскоблил с оконного стекла два сантиметра ледяной корки. С помощью товарищей мне удалось сесть, и я получил возможность наблюдать через окно за дорогой в лагерь. То, что я увидел, было одновременно зловещим и невероятным зрелищем. Широко размахивая руками, с улыбками на лице генералы заселялись в отведенные им квартиры. Они сверкали наградами и моноклями, опирались на трости, отсвечивали алыми подкладками шинелей. Все они были обуты в валенки или в сапоги из лучшей кожи. И только изредка в эту величественную живописную картину попадали серые пятна и сгорбленные фигуры «старых» обитателей лагеря, в поношенных русских или изорванных немецких мундирах и стянутыми проволокой кусками тряпок вместо обуви на ногах, с истощенными лицами и выражением безнадежности во взгляде.