Грусть накатила совершенно неожиданно. Может, послеродовая депрессия и правда заразна. Я долго разглядывала вещи в бабусиной коробке, но свидетельство о рождении больше не развернула. Тут были четыре железки от подтяжек, семь ваучеров «Робинсонз Голли», скрепленных зажимом: пустая катушка с гвоздями для плетения кружев — на одном ее конце бабушка нарисовала ручкой смеющуюся рожицу; почетная грамота за отличную службу на целлюлозно-бумажной фабрике на имя моего отца; бумажка из общества трезвости, датированная 1899 годом, — не знаю чья; коробочка от леденцов, а в ней мой первый выпавший зубик, завернутый в промасленную бумагу; страшненький коврик, который я сплела в начальной школе, с изнаночной стороны — одни узлы.
Я подумала о бабушке. Какой она была в юности, в детстве, какой стала сейчас. Настоящее не уничтожает прошлое. И девочка, и молодая женщина все еще живут в ней.
Тут снова заплакал Уилл, я собрала все назад в коробку и взяла ее с собой вниз. Когда я взяла его на руки, почувствовала у своей груди его теплое тельце, мне вдруг показалось, что моя жизнь раздвоилась: я наконец поняла, что чуть было не совершила.
Однажды, когда мне было семь лет, я нашла в заброшенном гараже в конце улицы воробьиное гнездо. В нем, среди серо-коричневых перьев, лежали три голубых яичка, а рядом клочок белого пуха — просто картинка. Воробьиха отчаянно носилась под крышей и сердито чирикала. Сначала я только смотрела, но потом сдалась: мне так хотелось подержать на ладони теплые, гладкие яички! Я взяла их. Они казались мне драгоценной, чудесной находкой. Я аккуратно понесла их домой и первым делом показала папе. Я думала, он обрадуется.
Когда я протянула ему яйца, то тут же поняла по его лицу, что он разозлился. А потом погрустнел. От носа к уголкам рта пролегли длинные морщины. Уж лучше бы он на меня накричал. Он молча повел меня назад к гнезду и велел положить яйца на место. Мы ждали, вернется ли воробьиха.
— Видишь, — прошептал он. — Видимо, она чувствует твой запах на яйцах и боится подлететь.
— Значит, воробышки умрут?
Только тогда до меня дошло, что яйца — не просто яйца. Все-таки привыкаешь покупать яйца в супермаркете, так же как бисквиты, а когда их ешь, то внутри только белок и желток, а не маленькие птенчики. Мне стало так их жалко. Папа кивнул, не глядя на меня, и я заплакала. Мы прождали полчаса, но воробьиха так и не вернулась.
— Рано еще отчаиваться. Может, вернется, — утешил он меня.
Но я не была дурой. Я знала, что яйца должны быть в тепле. Я понимала, что я наделала.
— Самое плохое, — сказал он, когда мы проходили мимо церкви, — что, если ты забираешь одно яйцо, ты убиваешь не одного птенца, а миллионы.
— Как это? — Я вытирала нос рукавом кофты, но он не ругал меня за это.
— Потому что у той птички были бы свои птенцы, а у них — свои, и так далее. До бесконечности.
Обычно он старался меня не расстраивать, поэтому я поняла, что сейчас все на самом деле серьезно. До конца лета я приходила в гараж, надеясь увидеть воробьиху. Тогда я могла бы избавиться от чувства вины. Но каждый раз яйца лежали на месте, немым укором и доказательством моей вины, а воробьихи не было. А в начале лета гнездо исчезло. Не знаю: забрали ли его мальчишки или унесло ветром. А может, это была лиса? Едят ли лисы тухлые яйца? И я перестала ходить в гараж.
Чтобы меня порадовать, папа подарил мне на день рождения бинокль. И мы отправились в Пайк. Хотели увидеть галку-альбиноса. И увидели! Подъем на гору дался ему нелегко, и спускаться потом тоже пришлось долго. Мне кажется, что тогда он и заболел. Никогда не забуду мамино лицо, когда он, тяжело дыша, ввалился домой. Вот так и получилось, что я не увлеклась наблюдением за птицами.
И сейчас Уилл лежал у меня на руках. Такой доверчивый, хрупкий, с перекошенным во сне ротиком, подрагивающими ноздрями. А ведь я чуть не убила тебя. Господи, я была такой плохой матерью. Каждый раз, когда я на тебя смотрю, на меня наваливается тяжесть того, что могло произойти. Что я чуть было не сделала. Я представляю твое будущее, которое я чуть было не уничтожила. Твой первый зубик, твой первый шаг, твое первое слово, первый день в школе. Я все исправлю. Я исправлюсь, Уилл, все сделаю ради тебя. Я буду очень-очень хорошей бабушкой. Обещаю.
Странное дело: ночью, когда я встала покормить Уилла, я услышала, что мама плачет. Просто рыдает взахлеб и, кажется, разговаривает сама с собой. Я решила ей не мешать. К тому же меня это так потрясло, что я все равно не придумала бы, как ее утешить. Ей придется самой смириться с тем, что произошло с бабушкой.