На улице, на морозе, его штаны слегка поскрипывали.
— Мы еще увидимся? — послышалось на фоне скрипа кожи. В ушах у меня еще грохотала музыка, и я не сразу поняла, что он спросил.
— Сколько тебе лет? — неожиданно для самой себя спросила я.
Люди расходились — кто компаниями, кто по парам, — обнимались на прощание, что-то кричали, хлопали по крышам припаркованных у тротуара машин. Кто-то под одобрительные возгласы блевал в подворотне.
Он склонил голову и развел руками. Мне показалось, что в свете фонаря я разглядела морщинки возле его глаз.
— А что, это имеет значение?
Имеет ли это значение? Вот точно так же и Пол спросил, когда я пыталась узнать: спал ли с кем-нибудь до меня. И, как оказалось, это очень даже имело значение. Фиговый вопрос, красавчик.
— Дай мне свой номер телефона. Я как-нибудь позвоню.
Он пожал плечами. Вытянул ручку из заднего кармана штанов и записал номер у меня на ладони. Глядя мне в глаза, он не отпускал мою руку.
— Ну, если это для тебя так важно: мне двадцать восемь. — Он покачал головой. — Господи, все равно не понимаю, какое это имеет значение. И кстати, а тебе сколько?
— Я тебе позвоню. — Я высвободила руку. — До встречи.
Я догнала Джулию и Джилли: они ловили такси. Как ни странно, у меня появилось ощущение, будто я что-то кому-то доказала.
«К врачу»! Ага, сейчас!
Я ходила на танцы в «Клуб механиков» — ничего такого страшного, но получился ужасный скандал. Мне тогда шестнадцать было, и я частенько сбегала потанцевать. Выбрасывала в окошко босоножки и нарядное платье, потом говорила маме, что пойду к Мэгги Фэрбразер. Ее-то матери все время не было дома — пила где-нибудь, и мы могли делать все, что душе угодно. Вот мы и отправлялись в Хэрроп потанцевать. Но однажды попали туда на праздник, и домой я вернулась вся в конфетти: и платье, и в волосах запутались. Я их всю дорогу вычесать пыталась, но все равно кое-что осталось. Мама углядела-таки конфетти на полу, выпорола меня и отправила спать. Она всегда сердитой была и усталой до смерти. Вечно склонится над тазиком, трет белье на стиральной доске, или гладит. И счастья никакого, позор один. Не сумела удержать мужика, построить нормальную семью. Видать, боялась, что и у меня так же будет.
Я отправилась в Уиган, чтобы убедиться в том, в чем и так не сомневалась.
Было время, кажется, в конце шестидесятых, когда окраины города выглядели как после бомбежки. Мы с бабусей ехали на автобусе, я смотрела в окошко на бесконечные ряды полуразрушенных домов: пустые кирпичные коробки, груды битого кирпича. Иногда попадались пустыри, и только у края тротуара можно было разглядеть остатки ступенек, дичающие садовые цветочки, пробивающиеся среди куч строительного мусора, или квадратик кафельного пола среди глины. А вдалеке — краны с огромными железными ядрами на тросах.
Меня бросало в дрожь от одной мысли об этих страшных ядрах. Это был «прогрессивный период», когда народ старательно загоняли в многоэтажки (не знаю только, как называлось то время, когда всех стали переселять назад в домики).
Вид этих руин всегда наводил на меня ужас. Только когда мы добирались до крытого рынка, я приходила в себя. Бабуся ходила от прилавка к прилавку, болтала с каждым продавцом, спорила о цене. А я задирала голову и смотрела туда, где на железных перекрытиях сидели голуби и заманчиво покачивались вырвавшиеся из чьих-то рук воздушные шарики. Из палатки здоровой пищи доносился запах сарсапарели, имбиря и газировки. Если я хорошо себя вела, то бабуся покупала мне новую ленту. Цвет я выбирала сама.
И теперь я ехала по новому Уигану мимо парков и модных жилищных комплексов с названиями вроде «Лебединый луг» или «Павлиний рай». Изобретательные парни эти риелторы. Через Скоулз, затем по шоссе с односторонним движением, по мосту через реку Дуглас, мимо стадиона Регбийной Лиги, под железнодорожным мостом — дорога Чэпл-лейн. Рекламные щиты божились, что моя жизнь изменится к лучшему, стоит мне только купить новую машину, новые мюсли, новый шампунь — немного же надо для счастья. Я сверилась с атласом дорог, лежащим на сиденье рядом со мной, и свернула наконец на Прентис-роуд.