— Шарлотта, слушай внимательно и делай как я говорю. — Голос доносился как будто сквозь толщу воды. — Шарлотта, уже показывается головка ребенка. У него чудесные черные волосики. Тужься как можно сильнее. Поняла? Упрись подбородком в грудь, вот так, и старайся его вытолкнуть.
Я не могла ничего ответить, но постаралась сделать, как она говорила. Нет слов, чтобы описать, что я испытывала. Мне казалось, я превратилась в гору напряженных мышц, в сплошную боль, я совершенно потеряла контроль над собой.
— Дыши чаще, тужься.
Я тужилась как могла, но сил оставалось все меньше.
— Не могу, — простонала я.
— Можешь. Давай постарайся. Ты же хочешь, чтобы ребенок вылез?
Ну что за дурацкий вопрос!
Я тужилась так, что, казалось, глаза вылезут из орбит, но толку никакого. Подумала обо всех рожавших женщинах в истории человечества. Ну почему никто не говорит, как это на самом деле больно? Интересно, они все так мучились? А ведь у некоторых женщин не по одному ребенку. У почтальонши миссис Шэнклэнд — семеро. Это значит, она семь раз вынесла такое?
— Шарлотта. — Это был уже мужской голос. — Это доктор Батьяни. Ну, как ты тут? — У него хватило ума не ждать ответа. — Я тебя осмотрел и пришел к выводу, что придется сделать надрез.
Он не сказал, где именно, но я и так знала. Нам про это рассказывали на предродовых занятиях, и тогда я подумала: «Ни за что не позволю делать себе разрезы. Ни за что!»
— Не бойся. — Он сверился с какими-то бумажками. — Мы сделаем местную анестезию.
«Ага! Теперь, значит, вы можете сделать чертову анестезию!»
— Эхххррррээээ, — выдавила я. Он решил, что я хотела сказать «да». Возможно, так оно и было. Мне уже так хотелось поскорее родить, что даже если бы доктору пришло в голову воспользоваться паяльником, я бы согласилась.
Дальше я не очень внимательно следила затем, что происходит вокруг, потому что ждала, когда сделают надрез.
— Тут к тебе пришли, — сообщил голос с ирландским акцентом. — Идите сюда, можете взять ее за руку.
Меня накрыла волна боли, я снова принялась тужиться.
— Умница, Шарлотта. Все идет хорошо, головка уже почти снаружи.
Кто-то плакал, прижавшись к моей щеке, и, когда я открыла глаза, я увидела, что это мама, моя мама, и она сжимала мою руку. Вылезла голова, а потом, как пробка из бутылки, выскочил ребенок — весь липкий и скользкий. Я рыдала, тяжело дыша. Мама выглядела так, как будто ломилась сквозь колючий кустарник; по щекам ее текли слезы.
Я прижалась к ней. Акушерка осматривала ребенка.
— Время рождения — двадцать три сорок два, — услышала я.
Когда ребенка положили на холодные весы, он закричал.
— Благослови его Бог, — выдохнула мама. — Платка нет. — Она вытерла глаза рукавом плаща, оставляя на бежевой ткани черные пятна туши.
Акушерка принесла мне ребенка. Я прижала его к груди. Он вертелся, несколько раз икнул.
— Мальчик. Два килограмма пятьсот пятьдесят граммов, — просияла она.
— Мальчик? Я думала, будет девочка.
Я с удивлением его разглядывала. Слипшиеся черные волосики, припухшие недовольные глазки. Получилось. Это мой ребенок.
На секунду наступила тишина. Мне казалось, протрубят фанфары, грянет салют, но слышно было только, как акушерка убирает инструменты. Ко мне наклонился доктор Батьяни и взял ребенка своими большими коричневыми руками.
— Мы еще не закончили его осматривать, — пояснил он и отнес ребенка к столу в дальнем углу палаты.
Мама обняла меня, поцеловала в макушку. Появилась медсестра. Стала вытирать меня.
— Сейчас уберем плаценту, и все, — объявила она жизнерадостным тоном, — можно сказать, закончили.
Мама с акушеркой привели меня в порядок, достали из сумки ночную рубашку, переодели меня и причесали.
— А теперь вы можете дать мне моего ребенка? — спросила я, все еще не в силах поверить, что я стала матерью.
— Мы ненадолго его заберем, надо дать ему кислород, — ответил доктор Батьяни. — Чтобы ему лучше дышалось.
Мы с мамой в ужасе переглянулись.
— Он может умереть?
Доктор покачал головой:
— Для тридцати четырех недель он довольно крепкий малыш. Но будет лучше, если в первую ночь мы поможем ему дышать. Вы уже выбрали ему имя? Я спрашиваю, потому что мне надо знать, что написать на бирке.
— Не выбрала. — На секунду я подумала, не назвать ли его в самом деле Файфсом. — О боже, мама, я не придумала ему имя.
— Не переживайте. Можно пока написать ваше имя. Ей нужно хорошенько отдохнуть, — обратился доктор к моей маме. — Но вы можете еще немножко побыть с ней.