Свешников неожиданно всхлипнул, взглянул на гостью глазами, полными слез, снова всхлипнул и выплеснул в горло новую стопку коньяка.
– Ну, зачем же так мрачно? – Дорис чувствовала себя неловко. Она не знала, чем утешить человека, который слишком поздно открыл для себя, что человеческий век так короток. На душе сделалось тоскливо, и самой захотелось заплакать. – До осени ситуация может еще сто раз измениться. И с работой все наладится, и роли новые будут. Вот только курите вы зря.
– Кури или не кури, все равно подыхать.
Несмотря на все попытки Дорис свернуть беседу в сторону, мрачное настроение, овладевшее Свешниковым, уже не отпустило. К тому же он так захмелел, что дальнейший разговор потерял всякий смысл. Воспоминаниями о покойном друге Свешников делиться не мог, но нашел почтовый пакет с фотографиями Лукина.
Дорис бегло просмотрела снимки и не сдержала вздоха разочарования. Почти все это она уже видела. Какие-то фото опубликованы в газетах и журналах, другие размещены на сайте Лукина. Ради того, чтобы посмотреть, как Свешников напьется, не стоило терять времени. Впрочем, напился он быстро и, свесив голову на грудь, задремал в кресле.
Дорис выбралась на улицу, проскочив тот же лабиринт коридоров, несколько минут стояла на кромке тротуара в ожидании такси. А сев в машину, задумалась о том, что делать дальше. Есть небольшой список людей, с которыми надо бы встретиться и поговорить о Лукине. Следует продолжить работу на даче режиссера. Она разглядывала через стекло бессонный город, огни ресторанов, пешеходов, рекламные щиты, за которыми не разглядеть московской архитектуры, и думала, что в общем и целом все идет гладко. Нужно только терпение и еще раз терпение.
Когда такси остановилось, Дорис расстегнула объемистую кожаную сумку, чтобы достать кошелек, и, увидев вдруг дневник Лукина, который она читала сегодня на даче, начала копаться в сумке, стараясь найти свою тетрадь с записями. Но ее не было. Видимо, в спешке она перепутала два ежедневника, внешне похожих. Одного размера, тот и другой в темном кожаном переплете. Господи, лишь бы не заметил Грач! А если заметит? Будет такой скандал, что трудно даже представить. Дорис больше не получит доступ к дневникам и записным книжкам Лукина, не переступит порог его дачи и квартиры…
Сейчас она поднимется наверх, позвонит Грачу и расскажет обо всем. Или лучше действовать иначе. Грач ничего не заметил – и не заметит, потому что ближайшие сутки он будет в городе. Оказавшись на даче, Дорис снова поменяет ежедневники. Так тому и быть. И волноваться не о чем.
– Мадам, мы уже приехали, – обернулся к ней таксист.
Глава 3
Дорис не успела уснуть, когда раздался телефонный звонок. Она зажгла лампу на тумбочке, села на кровати, чувствуя сердцем, что большие неприятности где-то рядом.
– На дачу залезли. – Голос Грача дрожал от волнения. – Подушки, матрасы, кресла ножами порезали. Мебель повалили, покурочили. Будто искали что-то. Господи… И диван, и кресла накрылись. Сейчас на даче менты. Наверное, растаскивают то, что не унесли воры.
– Вы говорили, что на ночь в дом приходит сторож. Ну, какой-то мужчина из ближней деревни.
– Кажется, ему проломили голову железным прутом, – Грач тяжело застонал. – Но его голова к делу не относится. Господи, диван… Сами видели, что это был за диван. И кресла неземной красоты… – На этот раз в трубке что-то забулькало. То ли Грач заплакал, то ли полилась вода из крана. – За что мне все это? Потерял отца. И вот теперь новое горе. Но что эти подонки искали? Что?
– Вы меня спрашиваете?
– Почему бы мне не спросить вас? Вы – последний человек, который вышел из отцовского кабинета, и прекрасно знаете, какие вещи там были. А ведь именно отцовский кабинет пострадал больше других комнат. Скажете, что это совпадение? Странное совпадение.
– Я ничего не скажу. – Дорис покосилась на дневник Лукина, лежавший на краю тумбочки, и удивилась тому, как спокойно звучит ее голос: – У меня нет ответа.
Она погладила кончиками пальцев вытертый переплет из кожи. Дневник все время находился с Лукиным. Он носил его в портфеле, где помещались еще термос с кофе, пакет с бутербродами, экземпляр пьесы, над которой он работал в театре. И еще рукопись какого-нибудь молодого или маститого драматурга. Ему вечно совали разные пьесы, вдруг заинтересуется. Но Лукин возвращал автору сочинение, пробежав всего три-четыре страницы. На вопросы обычно отвечал так: «Нет, батенька, переделки тут не помогут. Пьеса безнадежна. Может, где-нибудь в глубокой провинции найдется режиссер, который оценит эту вещь. Но не я, только не я».