И вот, вспомнив эту историю, Макогонов и собрался просить подмоги у опытных в делах выбивания долгов ментов. Менты не против были. Только сказали: «Выпей с нами, Василь Николаич, уж очень мы тебя уважаем». Пришлось выпить Макогонову.
Распрощавшись с ментами и договорившись, что не позднее как завтра дело они и обстряпают, рявкнул Макогонов на Лодочника, чтобы тот мух не ловил. Покатились они напрямик по улице Хмельницкого к аэропорту Северный, где в госпитале хватался последними силами за жизнь отставной солдат Андрей Карамзин.
Хирург в госпитале оказался мужиком разговорчивым.
— Да, я скажу вам, случай уникальный. Ведь тринадцать ранений, пардон, четырнадцать. Еще ухо. Это не солдат — это дуршлаг! Но удивительно даже не это. Видали мы и решето. Да уж! Но тут… Ведь, представьте, не задето ни одного жизненно важного органа. Ну да, легкое прострелено в двух местах. Но как? С минимальной кровопотерей для такого ранения. А печень, а кишечник? Чисто, представьте! Желудок с дыркой. Переживет. А сердце?! На миллиметр от правого предсердия прошла одна пуля, вторая в сантиметре от селезенки, третья еще чуть-чуть и пробила бы артерию. Ан нет, все мимо, мимо. Позвоночник еще задет, но двигательные функции со временем восстановятся, рефлексы слабо, но присутствуют. Ну что сказать на это? Везунчик. И еще. Стреляли в этого солдата не профессионалы, мало того, стреляли люди, плохо понимающие вообще, что такое пистолет и как им пользоваться. В него стреляли практически в упор. Вы, если станете стрелять в упор, вы попадете человеку в голову?
Макогонов машинально тронул кобуру, что висела на поясе. Военврач смущенно потер лоб, предложил Макогонову закурить.
— Не курите? Что ж и правильно. Простите да, хм, за вопрос. И все-таки вы бы не промахнулись, потому что натренирована рука. Простите. Хым. А в нашем случае оружие направлялось нетвердой рукой, мало того, мне так кажется, уж прислушайтесь к моей интуиции, стрелял человек, страдающий наркоманией. — Доктор сделал ударение на «и», что характерно для специалистов. — Мне приходилось иметь дело с такими. Ломка. Нетвердая рука, руки дрожат, зрение предурное. Стреляли с двух стволов. Это видно по характерным рискам на пулях, видно даже невооруженным глазом. Правда, пришлось солдату ампутировать руку, — пуля перебила локтевой сустав очень, очень неудачно. Но, в общем, можно сказать, ему повезло. Это ваш солдат?
Макогонов хотел сказать, что не его это боец, что это сапер, а саперы все пьянь и рвань. Но не сказал.
— Мой. Мой это солдат.
— Ну, раз ваш, так и хорошо. Вы, наверное, пообщаться хотите? Я понимаю, надо. Ну что ж, можете. Только халат накиньте. И не долго.
В реанимационной пахло смертью и хлоркой. Двое в бинтах как мумии. У одного изо рта торчат трубки, веки подрагивают. Раненый тяжело дышит; ритмичные писки и всплески на мониторе фиксируют биение его сердца.
«Тяжелый», — подумал Макогонов. Он подошел к другой койке и, присев на стул, стал смотреть на солдата. Карамзин открыл глаза.
— Здравия желаю, товарищ подполковник, — прошептал Андрюха.
— Живой?
— Живой.
— Ну, лежи.
— Угу.
Это «угу» было сказано сапером Карамзиным совсем не по-военному, а по-мальчишески как-то.
«Госпиталь — это дом отдыха, если не сильно болеешь, — вспомнил Макогонов свои месяцы после “тяжелого” под Катыр Юртом, — а если сильно: если течет из-под тебя, трубки торчат из разных человеческих мест, и гноится, и под гипсами чешется нестерпимо, когда по большой нужде в туалет целая проблема, когда герои с орденами на парад под знамена, а ты в своем дерьме и крови по самое “не хочу”, тогда это военная тюрьма строгого режима».