— Товарищ подполковник, вы про это пришли спросить?
— Про это. Как тебя зовут?
— Андрей.
— Лет сколько?
— Тридцать семь.
— Ровесники. Домой ехал?
— К дочери. Она у меня, она… Деньги все хотел жене. Из-за денег все. Ротный вот помог, спасибо ему. Зря все, зря…
Больно скривился Андрюха и медленно по кусочкам стал вспоминать:
— Такси. Их было двое, но сначала один… Он все молчал, а говорил по-русски плохо, почти не говорил, может, пару фраз только. Машина?.. Не помню какая была, не помню, да… Только, знаете, вело ее все. Куда же? Влево?.. Нет, точно, вправо. Я еще подумал сход-развал, резину ведь сжует. И я задремал, а потом плохо помню. Помню, что ударили по голове, а после били. Я не чувствовал, как будто что-то в башке отбили чувствительное. Стреляли. Мне уже было не больно, только помню ягоды.
— Какие ягоды?
— Красные гроздьями. Я их, когда очнулся, пожевал. А они горькие. И крови было много во рту, солено было.
Макогонов нетерпеливо заерзал, халат свалился с одного плеча.
— С кем договаривался, с комендантскими?
— Нет. — Андрюха заволновался, заворочался. — Она же не могла… Я тогда не хотел, чтобы ее взрывали, не хотел, клянусь! Я им говорил, а они джип. И ей все лицо пожгло, а она ведь женщина. Как же? Не могла она такое сделать со мной, не могла.
— Какой джип? Кто «она»?
В палату тревожно заглянула медсестра.
— Кто?! — кричит Макогонов.
— Товарищ подполковник, он теряет сознание же! Ну что вы, — медсестра с укором посмотрела на Макогонова.
Сапер закрыл глаза.
Макогонов вскочил, — спал с плеч белый халат, — развернулся по-уставному. Кляня всю медицину в лице медсестры и военврача, и кляня слаботелого сапера Карамзина, и себя, что главного не услышал, шагнул к выходу.
Но вдруг сзади раздалось тихо, еле-еле:
— Малика. Кафе у комендатуры. Малика.
Хирург проводил его.
Макогонов, подставив лицо легкому ветру, ждал особиста.
Малика, кафе, джип. Ну, вроде все ясно. Баба есть — наводчица. Джип?.. Он вспомнил случай — рассказывал Валера Тополев — взорвали сволочи контрабасы кафешку, чтобы не отдавать долгов. Ну, взорвали и хрен ли! Стоп. Малика? Малика… Чего-то будто забыл, не сопоставил.
Морщится Макогонов как от зубной боли. Почувствовал, что за спиной кто-то есть чужой. Обернулся.
К нему подходил майор-особист.
— Здравия желаю.
— Здравия желаю.
Майор по пути доложил, что мужика с бабой пришлось задержать до выяснения.
— Здесь, — указал на одноэтажное строение майор.
В камере на полу сидела немолодая женщина. Мужчина стоял, прислонившись спиной к облупившейся стене.
— Имя, фамилия? — спросил Макогонов.
Чеченец назвал. На голос засуетилась женщина: поднявшись с колен, стала оправлять юбку, приглаживать волосы.
— Куда направлялись?
Мужчина говорил почти без акцента.
— Сестра это моя. Говорит, приди Ибрагим, отвезем с тобой молоко. Продадим, получим денег. Купим мяса. Я тебе сделаю жижиг галнаш на ужин.
— Откуда?
— С города, с района, — назвал улицу.
— Кто по профессии?
— Вор.
Макогонов удивленно вскинул брови, кашлянул от неожиданности.
— Кто?!
— Вор-рецидивист.
Мужчина был прилично в годах; был он сухопар и, как и всякий породистый чеченец, точен лицом; не черен как грач, но и не сед еще, хотя по его годам пришло ему уже и поседеть бы; усы, щетина; нос крючком, губы изогнуты; рот скривлен в сторону, будто перекосило по какой нервной болезни.
— Чего воровал? — в тон ему Макогонов, рассердившись как бы.
Но чеченец спокойно и вдумчиво повел свой разговор:
— Ты не думай, начальник, я не в обиде, что задержали нас. Доброе дело — за него платить надо. Худое дело — за худое дело не сам, твои дети заплатят. За мои дела платить некому: холост и детей не народил — по закону жил. Чего спросишь — скажу. Но скажу, что знаю. Что не знаю, не пытай, начальник, мне не резон попусту языком валять, квалификация не позволяет. Сестра плачет, молоко скисло. Мне жалко, жижиг галнаш не поел. Ты, начальник, когда сможешь, приезжай, сестра жижиг галнаш делае-ет! Сладко поешь, потом спать ляжешь, ночь поспишь, никто тебя не побеспокоит. Потом снова приходи, снова будешь гостем. Ты не дурак — умный. Спрашивай.