— Может, мне нравится опаздывать. Что там делать, в этой школе…
Ямочки на щеках, обворожительная улыбка. Еще бы бантик в волосы, и Войцеховской можно было бы пробоваться на роль Мальвины или кого-нибудь еще в этом духе. Хотя ее амплуа — школьница с бензопилой в ужастике.
— В школе получают знания, которые нужны, чтобы сдать экзамены и поступить в хороший институт.
Войцеховская издала такой звук, будто ее тошнит. Снова гогот. Люди так не смеются, только ишаки или обезьяны. Особенно старалась Тимченко. Даже веснушки на носу хохотали вместе с ней. Она совсем недавно прибилась к тусовке Войцеховской и теперь очень старалась.
— Но тебе не хватит баллов для хорошего института. — Издевательского смеха было недостаточно, чтобы заткнуть Германа. — Ты слишком плохо учишься.
Вот идиот.
— Хочешь сказать, я дура? — Войцеховская ощерилась словно дикая собака. Где та девочка-одуванчик? И след простыл.
— По-моему, Смирнов нарывается.
Вперед вышел Задорин и ловким, точным движением сбил с Германа шапку. Задорин был с него ростом, но в два раза уже. Тонкий и звонкий, с изысканной внешностью пианиста, как говорила мама.
Только встречаются такие пианисты не в концертном зале, а в глухой подворотне с заточкой.
Чего ты застыл как истукан!? — завопила Лера про себя. Двинь ему прямо по морде. Разбей нос! Тебе достаточно только рукой махнуть, и они разбегутся как тараканы!
Но Герман был не из тех, кто машет руками. Он наклонился за шапкой. О чем он думает???
О, это очень просто. Он думает о том, что место шапки на голове, а не на снегу.
Нога Задорина в кожаном ботинке впечатала шапку в сугроб. Герман потянул ее на себя, но Задорин не пошевелился. Герман тянул, Задорин наступал.
— Отдай мою шапку!
У Леры все оборвалось внутри. Они знала этот голос. Когда Герман так говорил, до истерики оставалось ровно три минуты.
— ОТДАЙ МОЮ ШАПКУ!
— А ты забери, придурок!
Задорин пнул Германа в бедро. Герман потерял равновесие, шлепнулся на землю. Задорин схватил его шапку и закинул на дерево. Герман закричал, все вокруг засмеялись. Герману было плохо. Он не любил беспорядок, не любил, когда его вещи пропадали. Да, можно было бы и не рыдать из-за шапки как первоклашка, но это был Герман. И он приходил в ярость из-за любого пустяка. А задача ее, Леры, состояла в том, что не допускать этих пустяков.
— Отошли все от него! — заорала Лера что есть мочи. — БЫСТРО!
Они как будто только увидели ее. Войцеховская гаденько усмехнулась и перехватила телефон в другую руку. Задорин застыл, сложив руки на груди. Разве они отпустят свою жертву просто так? Да ни за что.
Литвинова встала со скамейки, захлопнула тетрадь, поправила длинный клетчатый шарф, красиво уложенный на шубке. Она не смотрела ни на Леру, ни на Германа. Она успешно делала вид, что их нет рядом. Ее не интересовало то, что происходит за пределами ее чудесного успешного мирка. Литвиновой было плевать на чужую боль и страх, на то, что в двух метрах от нее на земле корчился человек. Гадина. Такая же, как Войцеховская, если не хуже. Та, по крайней мере, не притворяется принцессой.
Лера подпрыгнула, стянула шапку с дерева, отряхнула ее, сунула Герману. Он неуклюже поднялся.
— Надь, я все. — Литвинова протянула тетрадь. — Забери.
— Положи мне в сумку, — сказала Войцеховская, не оборачиваясь и не убирая телефон. — Смирнова хочет мне кое-что сказать. Да, Смирнова? Пару слов на камеру…
— Оставь в покое моего брата!
— А то что? — Войцеховская оглянулась на свою тусовку. Они стояли плотным полукругом за ее спиной, жадные, наглые, любители чужой крови. — Что ты мне сделаешь, Смирнова? Ну давай. Иди сюда. Попробуй.
Войцеховская усмехалась. Что ей сделает Лера? Их было больше. Их всегда было больше. Но когда-нибудь…
— Что, ссыкотно? Вали отсюда, Смирнова. Пока я добрая.
Развернувшись, Войцеховская пнула Германа в бок. Он мешком повалился на снег, как будто не был в два раза больше и сильнее Войцеховской.
Все потемнело в глазах. Больше не существовало ни площадки, ни снега, ни дороги, ни школы. Окружающий мир развалился на куски. Отдельные фрагменты таращились на Леру, не желая соединяться. Белые зубы Войцеховской. Жадный взгляд Задорина. Глаза Литвиновой, стыдливо опущенные вниз. Искаженное лицо Германа. Ее младшего брата.
Лера выкрикнула что-то злое, оскорбительное, рванула с плеча рюкзак, крутанула его как древний воин — пращу. Она в кого-то попала, кажется, в Задорина, потому что именно он стал материться. Шов рюкзака лопнул, учебники посыпались на снег. Лера схватила один, швырнула не целясь. Учебник пролетел в просвет между Донниковой и Тимченко. Кто-то пнул Леру в плечо, но она не почувствовала боли. Ярость рвалась наружу пульсирующими толчками. Снег. Лед. Ее учебники угодили на кучу ледышек, которые сколол дворник и свалил в кучу. Лера быстро схватила одну — быстрее, чем успела подумать — и кинула ее вслед за учебником. Потом еще одну, и еще, и еще. Она кидала, куда придется, отмечая визги, крики, ругань лишь машинально. Ее всю трясло от возбуждения. Наконец-то она делает что-то конкретное, а не просто терпит. Не уговаривает, не ждет, не сбегает. Она делает что-то. И это помогает. Они дрогнули, они побежали. Они, вся эта гнусная шайка, боятся ее.