— Ну чего встала, Смирнова? Топай в школу, а то опоздаешь. Мамочка будет ругать.
— Удали ролик.
— Чего? Какой ролик?
Задорин заржал.
— Она про Мюмлу, Надь.
Раздражение Войцеховской метнулось в сторону Задорина. Но он — вот идиот — ничего не заметил.
— Удали этот ролик. Пожалуйста.
На одну секунду Войцеховская заколебалась. Промелькнуло бледное сочувствие… Или это только показалось Лере?
— Отвали, Смирнова. Такое нельзя удалять. У меня пятьсот двадцать восемь лайков. Не хочешь тоже лайкнуть?
И правда, почему бы нет. У Мюмлы получился не такой уж плохой ролик. Он точно был лучше, чем остальные. В нем была оригинальность. Германа жалко, и маму тоже, но он действительно бывает неадекватен. Разве это не правда? Маме давно пора это признать. У Войцеховской талант, она далеко пойдет…
Краешком глаза Лера уловила движение призрачных рук Войцеховской, которые искусно вплетали в ее эмоции восхищение.
— ТЫ ЧЕГО ТВОРИШЬ???
Войцеховская сидела, не шевелясь, сжимая в руках ненужный сейчас телефон. Она даже не слышала Леру — вся была поглощена тем, что творили ее вторые руки.
Лера выхватила у нее телефон, швырнула его в сугроб. Войцеховская заморгала. Где-то в глубине голубых глаз забрезжило осознание.
— Быстро достала! — заорал кто-то.
Леру толкнули в бок, она рухнула в сугроб вслед за телефоном. Кулак Грибанова у ее носа, ярость пламенеет вокруг его неандертальской физиономии. Поделиться с ним страхом… посмотреть, как он задрожит словно кролик… может, спрячется под скамейку… или за спину Войцеховской.
Лицо Грибанова пошло серыми пятнами, толстые губы задрожали…
НЕТ! Я НЕ ДОЛЖНА! ПРЕКРАТИ НЕМЕДЛЕННО!
Лера повалилась лицом в ледяной снег.
Когда она подняла голову, рядом был только Герман.
— Что с тобой?
— Все нормально.
— Ты так долго лежала. Я уже собрался звонить на сто двенадцать.
— Я в порядке.
Лера встала. Бок болел после удара Грибанова, лицо горело после снега. Бедный Герман. Вот уж неожиданное отклонение от графика.
— Идем? Урок начнется через семь минут.
— Идем, — кивнула Лера. — Спасибо, что не ушел, как в прошлый раз.
— Я не должен тебя бросать никогда и нигде.
— Спасибо…
От его неожиданного признания слезы навернулись на глаза.
— Так мама сказала.
Ну почему, почему он никогда не может заткнуться вовремя?
Это был самый ужасный день в жизни. Леру физически трясло. Она не могла ходить, разговаривать, смотреть по сторонам. Она могла только сидеть, уткнувшись лбом в парту, закрыв уши руками, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Вокруг были тонны эмоций. Она не видела лиц, не слышала голосов. Только чувства. Огорчения, обиды, страсти, страхи, насмешки, злость, симпатия, ненависть, любовь, все на свете. Она слепла от ярких цветов, глохла от шепота. Измени… ты можешь… ты повелеваешь миром…
Пусть Наиля поставит тебе пять вместо тройки…
Пусть Рыжкова подарит свой крутой серебряный браслет…
Пусть Задорин при всех извинится перед Германом…
Пусть Лариса похвалит твое сочинение так, чтобы все лопнули от зависти…
Пусть все лопнут от зависти… от желания дружить с тобой… от желания любить тебя…
Пусть Антон…
С всхлипом Лера выскочила в коридор. Ей повезло — как раз звенел звонок, и ее никто не услышал. Сердце колотилось так, что перед глазами все плыло. Она не может здесь находиться… Ей плохо… Она больна…
Лера спускалась по лестнице, цепляясь за перила из последних сил. Ее толкали, задевали. Ей что-то кричали. Но люди вокруг перестали быть людьми. Они превратились в цветные пятна, и каждое такое пятно несло в себе смертельную опасность. Хозяйка придет за ней, как только она себя обнаружит. Вчера Лера не сомневалась, что сможет легко контролировать себя. Сейчас она не была уверена, что контролирует хоть что-нибудь.
— Отдай! — Высокий детский голос был полон отчаяния.
Лера сфокусировалась. Внизу лестницы стоял мальчишка — лет десять, не старше. Светленький, растрепанный, перепуганный. Над ним навис Задорин. Он зажимал что-то в кулаке, держал это высоко над головой мальчишки. Грибанов и те, из параллельного класса плотной стеной отгораживали их от остальных.
— Отдай!
— А то что? — Задорин упивался своей силой, упивался унижением другого человека. Он хотел видеть слезы, хотел, чтобы его умоляли. Облако черной пыли крутилось над ним, то там, то здесь пронзаемое малиновыми вспышками наслаждения. Он кайфовал.